Получается, они правда сбежали. И ему ничего не приснилось. Их не догнали, не пристрелили.
И где они сейчас?
Фрэнк приподнялся и осмотрелся. Везде, докуда хватало взгляда, его окружали серые каменистые равнины. Будто у земли нет ни конца, ни края. Пейзаж своей абстрактной пустотой вполне походил на ландшафт какого-то потустороннего мира, и если бы не собачий холод, который пробирал Фрэнка до костей, он подумал бы, что умер и находится сейчас в некоем чистилище, которое имеет мало общего с рассказами святых отцов на воскресных проповедях. Чего стоит мысль, что он мёртв? Никто не возвращался оттуда, никто не знает, как выглядит посмертное существование. В любом случае, здесь чертовски холодно, а мёртвые, насколько известно, ничего не чувствуют.
— Как ты?
Фрэнк обернулся и увидел стоящего над ним Освальда. Тот появился словно бы из воздуха.
— Нормально. Болит всё, чёрт возьми.
— Надо идти, — сказал Освальд. — Нужно добраться до побережья, обогнув «Нова Проспект».
Фрэнк встал на ноги. Тело до сих пор покачивало от вчерашней пробежки и падения. После такого бурного эмоционального и физиологического всплеска организм расплачивался потерей координации и головокружением.
— Всё в порядке, — сказал Фрэнк, когда Освальд попытался поддержать его. — Сейчас…
Земля перед глазами волновалась, как взбаламученная водная поверхность, на периферии взора клубилась тьма; тошнило.
— Куда мы пойдём? — спросил Фрэнк.
— Рэйвенхолм. Но для этого мы должны выйти к морю.
— Долго идти?
— Не знаю. Я только слышал, что городок находится у промышленного порта. В Сити-17 я знаю только один такой порт.
— А как назывался Сити-17 раньше? — спросил неожиданно Фрэнк.
— Никто уже не помнит. Да и нет смысла вспоминать. Оставим мертвецов мертвецам.
Фрэнк мало что понял из последней реплики.
— Идти можешь? — спросил Освальд.
— Да… Да, могу.
— Тогда вперёд.
Выбрать направление в подобной местности без карты практически невозможно; однообразная, бесконечная пустошь без единого признака жизни плохо располагала к ориентированию, что нисколько не смущало Освальда — он уверенно шёл дальше в равнины.
— Я много работал на периметрах, — говорил Освальд. — Иногда нас отправляли ремонтировать гидранты прямо на берегу. Помню, был один смельчак, который попытался уплыть по морю. Его труп потом выловили чуть дальше по границе берега. Не суть. Я запомнил примерную схему периметра и расположение тюрьмы.
Фрэнк поверил Освальду на слово. Чёрт знает, какой механизм заложен в голом черепе этого странного человека. И то, что Освальд мог досконально запомнить местность и просчитать маршрут, не казалось чем-то необычным. Сам же Фрэнк едва ли воспринимал «Нова Проспект» как обыкновенное сооружение, некогда возведённое людьми. Постройки старой и новой секций перемежались в воспоминаниях, скрещивались, образуя нечто настолько несуразное, что Фрэнку с трудом удавалось убедить себя, что у этой тюрьмы есть границы в пространстве. А теперь, будто пробуждённый от столетнего сна, Фрэнк увидел себя за пределами того мира, к которому успел привязаться и привыкнуть настолько, что не мог вообразить себе, что существует что-то иное, кроме навязанного уклада жизни. Так кукла-марионетка внезапно понимает, что она — кукла, что её движения диктуются не её волей, а волей кукловода; она видит нити, проведённые от её конечностей к пальцами ведущего, и если раньше эти нити не казались ей чем-то странным, то теперь она знает их истинное назначение. Но кукла ничего не может сделать. Она живёт лишь до тех пор, пока её ведут, пока ею играют. Она одновременно осознаёт, что полностью подчинена воле актёра, и безропотно подчиняется. Без внезапно озарения, вспышки самосознания, не появилась бы даже идея подчинения; её просто не было в той картине мира, которую рисовала себе кукла. Фрэнк чувствовал себя примерно также. Каким бы жутким ни являлась тюрьма местом, она тем не менее заставила Фрэнка поверить в то, что другого образа существования нет; и бесполезный труд начинал казаться не таким уж и бестолковым, и поведение охраны не вызывало такого неприятия. Удивительно, как Освальду на протяжении такого количества времени удавалось сохранить в себе эту чистоту восприятия, этот тонус бодрости, когда ты точно различаешь сон и явь.
Вдалеке показались вышки ЛЭП. В иной ситуации, возможно, Фрэнк бы обрадовался тому, что увидел эти сооружения, поскольку, следуя вдоль проводов, можно добраться до людей, если заблудился, но сейчас эти высокие столбы не производили подобного ощущения, напротив, они были плоть от плоти этой проклятой, заражённой пустоты, распространившейся, похоже, на весь земной шар. Куда бы ты ни направился, эти провода приведут лишь к очередному захолустью, если тебя, конечно, не сожрёт по дороге какая-нибудь тварь.
Миновав ряд ЛЭП, беглецы поднялись на высокий холм, откуда открывался вид на побережье.
— Что ж, уже неплохо, — прокомментировал Освальд.
Судя по всему, здесь находился какой-то рыбацкий посёлок — на берегу стояло несколько маленьких домов, частью разрушенных, и деревянные причалы с подгнившими опорами и сломанными под собственным весом досками. Фрэнк не мог понять, какой изъян скрыт в этой картине, который несомненно присутствовал, Фрэнк это чувствовал, не в силах дать определённый ответ. Наконец он осознал: та часть, куда он смотрит, на деле была морским дном, а берегом, соответственно, являлся холм, на вершине которого сейчас стояли Фрэнк с Освальдом. Севшие на мель корабли находились довольно далеко от линии прибоя; заваленные на бок, рыбацкие суда напоминали выбросившихся из пучины китов, которые медленно погибали под лучами равнодушного солнца. И море умирало вместе с кораблями. Моря, океаны, реки, озёра… Все стихии постепенно затухали, как огонь в костре.
— Аккуратнее с песком, — сказал Освальд.
— В смысле?
— Муравьиные львы в это время года не должны выползать наружу, но всё же — некоторые из них, бывает, показываются на свет.
— Они что, прямо под нами?
Освальд кивнул.
Фрэнку стало не по себе. Он посмотрел под ноги и будто почувствовал сквозь старые подошвы исходящую из-под земли вибрацию. Слыша рассказы об этих населяющих пустоши тварях, Фрэнк и подумать не мог, что будет ощущать угрозу буквально от каждого дюйма обыкновенной земли.
— На камнях мы в безопасности, — сказал Освальд. — Нужно опасаться только песка или рыхлой почвы.
— Хорошо.
Они спустились с холма. У самого песка Освальд остановился и бросил в него какой-то мусор, которого здесь было навалом: вёдра, доски, остатки металлических конструкций, лопаты, тачки и прочее. Сквозь эти вещи, служившие некогда инструментами в человеческом быту, просачивалось в мир беспредельное, неумолимое опустошение. У всего, что создано руками человека, одна участь — присоединиться к этому вечному разложению, ледяному дыханию неизмеримого ничто, в котором любое воспоминание, любое проявление тепла человеческого уюта испарится тут же — бесследно и бесшумно. И причалы, и корабли, и хлам, разбросанный по берегу, — все эти объекты на деле являлись призраками давно погибшего мира, эхом некогда существовавшей гармонии; это были следы, никуда не ведущие, как свет звёзд, который достигает наших глаз тогда, когда, скорее всего, эта звезда уже умерла.
От действий Освальда ничего не изменилось — по-прежнему гробовая тишина.
— На всякий случай, — пояснил Освальд. — Муравьиные львы обычно реагируют на такие вещи.
Песок был сухим и серым, напоминая прах.
— Отдохнём и двинемся дальше, — сказал Освальд.
Фрэнк подошёл к воде. Наконец он увидел то, что пробуждало в нём образы свободы и простора во время заключения. Чьи звуки слышались из-за пределов тюрьмы. Чей облик лишь угадывался вдалеке. Море. Выглядящее так, словно у вечности есть возраст, словно вечность может умереть, и сейчас она стоит на пороге своей кончины — слабое, ветхое, жалкое напоминание о прежней силе и красоте. Фрэнк знал, что это так, что море, которое кажется на вид одинаковым, на самом деле представляло собой сейчас довольно печальное зрелище. И вода будто бы стылая, из иного мира, чужая этому берегу, этим небесам, что свинцовым куполом нависают над рябой поверхностью когда-то великого простора. Старая земля, старое море. Ещё немного — и Альянс выкачает из почвы всё, и вместо морей и океанов будут лишь глубокие, незаживающие впадины, и вся планета станет пустыней с едва заметными признаками присутствия на ней человека.