И всё же — море воодушевляло Фрэнка. Оно ещё не погибло. Волны мешали грязный песок, что-то шепча. Море будто хотело дотянуться до застрявших на берегу кораблей, но силы уходили с каждым днём всё больше и больше, и вода сдавалась перед сушей.
Фрэнк погрузил ладони в воду.
Он уже давно не видел моря.
С тех пор, как их перебросили из Америки в Европу, в последний раз Фрэнк видел залив Ла-Манш, уже со стороны Франции, поскольку от Британских островов тогда ничего не осталось. Англию стёрли под чистую, практически как США.
Море было холодным и колким. Фрэнк растёр лицо, не почувствовав солёного вкуса.
Освальд сел на песок и снял ботинки.
Поднялся ветер. Холод проникал в каждую частицу тела. Сколько нам ещё идти, спрашивал себя Фрэнк. Ведь это самое начало пути… А где его конец? Определённость, создаваемая тюремным бытом, резко сменилась царством случайности и спонтанности. Вероятно, это была ошибка. Фрэнк чересчур сильно доверился Освальду. Все же знают, чем заканчивается побег из «Нова Проспект». Оказаться в пустошах едва ли не хуже, чем оказаться в тюрьме. Какая-то мысль стучалась в голове, но Фрэнк не мог вникнуть в её суть. А тут вдруг понял: раньше смерти он не очень-то и боялся. Это был рассеянный, как дым, страх, не воплотившийся, безликий и безымянный страх. Фрэнк не боялся умереть ни тогда, когда начались беспорядки в Висконсине, ни во время бегства с одного материка на другой, ни в лагере для беженцев… Всюду ощущая невидимую опеку и тем более не отдавая в ней отчёта, Фрэнк позволял жизни идти своим чередом, и только сейчас до него дошло, что решение убить того патрульного в Сити-17 являлось его личным решением, личным поступком, после которого в его жизни что-то сломалось. Возникла ответственность. С мира, как засохшая краска, начали откалываться один за одним кусочки прежнего мировоззрения. Теперь же пришёл момент апофеоза, и мироздание сбросило все маски, вот оно — бесконечное, вымершее побережье вымершего моря; серое, богом заброшенное пространство, и даже солнце здесь отдаёт старым металлическим блеском, как древняя монета — некогда ценная, теперь же бесполезная, жалкий призрак прежней силы, дешёвая медь. Бесцветное небо, как бы продолжая ту же бесцветность земли, выдаёт крайнюю бедность, беспризорность этого мира.
И здесь Фрэнк понял: раньше он не боялся смерти. А сейчас страшится как никогда. Потому что умереть значило окончательно стать частью этой пустоты.
— На твоём месте я бы размял ноги, — сказал Освальд. — Идти ещё хрен знает сколько.
— А дойдём ли мы вообще до этого города?
— Не знаю.
Фрэнк развязал шнурки и снял ботинки. Стопы были чёрными от грязи, с кровавыми потёками и сорванными мозолями. Фрэнк начал разминать затёкшие мышцы, почти не чувствуя прикосновения пальцев; лишь спустя пару минут коже вернулась прежняя живость, а вместе с ней — ноющая боль. О запахе и говорить нечего — в последний раз помывка была неделю назад, и ноги сейчас жутко воняли, что, впрочем, не особо волновало ни Фрэнка, ни Освальда.
Обувшись, беглецы отправились дальше вдоль побережья.
Вся береговая линия была усеяна различным хламом, стояли маленькие хибарки, покинутые когда-то давно; лежали разбитые лодки и маленькие однопалубные корабли, заваленные на бок.
Фрэнк смотрел под ноги, наблюдая, как подошва ботинок немного проваливается в серый песок, оставляя рельефные следы, которые, однако, как и всё вокруг, утратят своё значение едва ли не в тот же момент, как возникли. Следы, ведущие из ниоткуда в никуда.
Скоро они поднялись обратно в равнины, оказавшись рядом с красным маяком, стоящим на высоком утёсе. Здесь также располагалось несколько гостевых домиков. Словно вырезанные из какого-то идеального пространства, и домики и маяк не производили впечатление заброшенных зданий, напротив, они как бы законсервировали в себе определённый временной интервал, и на фоне пустошей выглядели как открытки из прекрасного, легендарного прошлого. Конечно, следы старины и запустения коснулись фасадов, отделки; где-то сошла краска, облупились стены, потрескалась штукатурка, но в целом домики и маяк ещё удерживали в себе иллюзию старого, населённого людьми, мира.
От маяка брала начало асфальтовая дорога, которая вернула Фрэнку воспоминания о том далёком, довоенном мире. Смешно подумать, как обычная автомобильная трасса может пробудить память среди пустошей, где, казалось, у вещей совершенно отрезан доступ к человеческому быту.
— Идём, — сказал Освальд, и они пошли по дороге прочь от маяка.
Наступил полдень, и солнце скрылось за облаками.
Фрэнк сильнее укутался в куртку, но это не особо помогало: ледяной бриз всё равно проникал под складки одежды, терзая кожу цепкими и колючими прикосновениями. Освальд тоже держал руки скрещенными, чтобы крепче укутать грудь.
Дорога превратилась в однообразное, монотонное действие. Серпантин шёл вдоль береговой линии; постоянно звучал шёпот волн, а воздух пронизывал ледяной ветер.
Кожа на руках покраснела.
Пейзаж совершенно не менялся: каменистые равнины, асфальтовая трасса, море. Казалось, у пустошей нет границ. Можно идти до самой кончины, всё равно не достигнешь края этих мёртвых, покинутых богом земель. С другой стороны, Фрэнк не особо осматривался; они с Освальдом шли молча, почти не смотря по сторонам. Первые пару дней, или меньше, они ещё продержатся, но потом организмы потребуют подкрепления. Еды, как и пресной воды, в пустошах нет. Остаётся идти. Забыв об усталости, как и об отчаянии.
В небе кружили чайки и вороны. Птичий крик не столько оживлял, сколько подчёркивал общую картину застывшего в безвременье безлюдного мира.
По дороге попадались брошенные автомобили. Без колёс, с выбитыми стёклами и разграбленными салонами. Корпусы покрыты ржавчиной, так что от первозданного вида почти ничего не осталось. Наверное, люди пытались куда-то сбежать по этой трассе из Сити-17, пока город носил старое название. С приходом Альянса о частной собственности пришлось забыть, и почти все городские автомобили отправились в утиль или остались, как сейчас, ржаветь где попало.
Издалека послышался собачий лай.
— Плохо дело, — сказал Освальд.
— О чём ты?
— Если нарвёмся на собачью стаю, то вполне вероятно они нас сожрут.
Было решено ускорить шаг, хотя усталость начинала давать о себе знать.
К вечеру беглецы вышли к зданию бывшего мотеля. В отличие от гостевых домиков у маяка, с этим сооружением время обошлось нещадно. Почти все двери были вынесены, а стёкла выбиты; со стен сошла краска, от отделки не осталось ни следа. Во дворике валялся всякий хлам. По сравнению с мотелями в американской глубинке, этот скорее походил на обычный жилой дом на две-три семьи. Фрэнк не знал, что в Европе любили делать из собственных жилищ подобный бизнес. Освальд сказал, что это нормальная практика, если у тебя относительно большой дом; сдаёшь комнаты и живёшь практически безбедно.
— Заночуем здесь, — сказал Освальд.
Фрэнк лишь пожал плечами.
В мотеле было пыльно и пахло старьём. Удивительно, что запах остался, потому что сам по себе вид пустошей лишал индивидуальности любую оставшуюся здесь вещь. А запах, пусть это запах замшелого, заплесневевшего интерьера старого дома, ещё хранил в себе какие-то живые крупицы прошлого; в этом запахе словно бы нашла воплощение потерянная среди пустоты память довоенного мира.
Стемнело быстро.
Никаких матрасов в мотеле не нашлось, как не нашлось никаких источников огня или света. О еде и говорить нечего. Беглецы решили лечь спать, сев на пол и упершись друг с друга спинами, дабы сохранить хоть какое-то тепло.
С моря дул сильный ветер, который беспардонно и резко влетал в оконные проёмы и ворошил валявшийся то тут то там мусор.