— Назад, — прошептал Освальд. Он словно обращался к самим животным, пытаясь заговорить их.
Две псины подняли морды и навострили уши к нарушившим их покой людям. Звери молчали, хоть в тишине и зазвучало приглушённое, утробное рычание.
— Мы просто пойдём своей дорогой, — сказал Освальд собакам.
Освальд и Фрэнк начали пятиться, отступая спиной вперёд, пока домик не оказался на достаточно большом расстоянии, и, развернувшись, в темпе зашагали прочь, надеясь, что разбуженные псины не бросятся в погоню. Фрэнк не знал, кого стоит бояться больше: зомби или одичавших животных. Собак он никогда не любил и не понимал связанного с ними умиления и обожания. Псы всегда казались ему весьма опасными и глупыми тварями, от которых больше проблем, чем пользы.
Опустилась тьма — глухая, беззвёздная, и море превратилось в нечто пугающее и безвидное, заставляя Фрэнка чувствовать себя жалкой, ничтожной частью мироздания. В этой тьме не было ничего живого — только бесформенная, сосущая пустота, бездна, похуже любого ада, хоть на земле, хоть на небе.
В итоге беглецы набрели на заправку и заночевали в техническом помещении. От усталости и стресса сон явился сразу же, и даже холод отступил на второй план, когда люди закрыли глаза; сознание тут же угасло, и люди погрузились в забытье без образов и грёз. Оно очень напоминало смерть, но менее милосердное.
Каждый следующий день ничем не отличался от предыдущего; всё то же стылое, серое небо, отяжелевшее от груза случившихся перемен; те же равнины с редкими голыми деревцами и слоем пожелтевшей травы; то же погибающее, будто ядовитое, море. Шорох волн по-своему гипнотизировал, погружал сознание путников в монотонное, инертное состояние, наподобие транса. Фрэнк пытался посчитать, сколько они уже успели пройти, но стоило ему начать вспоминать, как совсем недавнее прошлое сразу же размывалось, точно туманная поволока; события путались, так что из памяти понемногу вытравливалось само ощущение реальности. Душа всё больше пустела, сводя самоощущение Фрэнка к примитивному физиологическому ритму: такт шагов, ритм дыхания. Шум ветра и пронизывающий холод, от которого не спасало ничего и от которого нельзя было никак скрыться.
Всё время они с Освальдом молчали. Да и о чём они могли говорить? Дорога забирала все их мысли, слова, образы… Перед глазами тянулась магистраль, последнее напоминание о человеческом существовании в апокалиптическом мире. И это апокалипсис? В книгах авторы не скупились на эпитеты, описывая мир, переживший катастрофу; даже после гибели мир оставался местом, в котором что-то да происходило, случалось, что-то постоянно изменялось. Но на самом деле у апокалипсиса совершенно другое лицо: тотальное, абсолютное одиночество; мир, в котором принципиально нечего описывать, потому что в нём не осталось ни запахов, ни цветов; только хлам даёт слабые отзвуки канувшей в Лету цивилизации, да и отзвуки эти скорее подчёркивают общее запустение, чем услаждают восприятие сладким прикосновением ностальгии. Если бы не эти следы человеческого мира, то пустоши вконец превратились в обезличенную, неузнаваемую территорию.
В один день беглецы начали буквально падать от голода.
Фрэнку стало казаться, что его тело действительно превратилось во что-то эфемерное, что могло с лёгкостью смешаться с воздухом, однако манящей мечте о расщеплении на мельчайшие частицы мешала чудовищная боль в желудке и повторяющиеся приступы тошноты. Ноги отказывались двигаться; от усталости организм попросту не мог функционировать, как если бы Фрэнка кто-то выключил. Освальд тоже начал валиться на землю, как подкошенный. Заряд энергии, оставшийся после тюремной жрачки, окончательно иссяк, и путникам необходимо было найти какое-нибудь пропитание.
Фрэнк только и думал, что о еде. Никогда он ещё так часто не представлял себе, как набивает брюхо различными деликатесами и блюдами; жареное, сочащееся кровью и маслом мясо; жирный стейк, который тает во рту… Еда, много еды, в еде спасение, еда даёт человеку выжить…
На обочине беглецы наткнулись на несколько человеческих трупов. Они были чёрными от разложения; кожа на черепе была соскоблена, а грудные клетки были как бы разорваны изнутри. Не стоило труда догадаться, что в прошлом эти трупы являлись зомби.
Освальд опустился на четвереньки и приблизился к телам.
Фрэнк до последнего пытался отогнать от себя момент осознания, но желание есть было куда сильнее любых нравственных установок, и без слов он присел к Освальду.
Руки страшно дрожали, и когда Фрэнк прикоснулся к трупу, то почувствовал что-то близкое, знакомое; в то же мгновение в памяти возникли все те впечатления, которые остались у него после рытья могильников. И почему-то Фрэнку перестала казаться варварской идея съесть мёртвые тела. Любое живое существо можно воспринимать в качестве пищи. Тем более сейчас, когда от этого зависело выживание…
Гниющее мясо легко отходило от костей. На трупный смрад беглецы не обращали никакого внимания, они его даже не чувствовали. Они даже не почувствовали вкуса, когда погрузили первые куски мертвечины в рот; челюсти кое-как разжёвывали и без того мягкую, рыхлую, как землю, плоть. Чтобы снизить усилия, Фрэнк принялся обсасывать кусочки мяса, чтобы потом их проглотить.
Дальнейшая трапеза происходила как бы в полусонном состоянии. Только потом, когда они возобновили путь, Фрэнк вдруг осознал, что они сделали. Но его это не ужаснуло. Наоборот, он увидел в этому некую закономерность — порядок, которому теперь подчинялся этот мир. Лишь где-то в глубине души теплилось совершенное неприятие и отвращение к самому себе.
Днём Фрэнк не думал о том, на какой поступок его подтолкнул голод, ночью же, во время привала, угрызения совести усиливались, и вместо бездонной тьмы, которая до этого населяла его сновидения, Фрэнк наблюдал образы изуродованных, лишённых прежнего человеческого облика тел, которые обступали его стеной и теснили — до тех пор, пока он не просыпался в холодном поту. Грань между фантазией и реальностью становилась всё более тонкой и, казалось, вот-вот рухнет, погрузив сознание Фрэнка в настоящий психоз. Его преследовали видения мёртвых тел; разинутые в немом крике пасти тянулись к Фрэнку, желая целиком поглотить его. Чувство голода было невыносимым. Голод постепенно убивал, но вместе с тем именно ощущение пустоты в желудке показывало, что Фрэнк ещё жив… Надо только поесть. От мертвечины никакого насыщения — как от тюремной каши. Всё равно что поедать бумагу. Ответ явился сам собой. Фрэнку не впервой убивать. И сейчас у него должно получится. Прикончить другого — плёвое дело. Надо лишь найти предмет поувесистей и нанести удар поточнее. Что уж говорить про убийство спящего? Освальд, как обычно, храпел и ни на что не реагировал; он даже не услышал, как Фрэнк начал бродить, шаря в темноте руками в поисках подходящего камня или булыжника. Найдя нужное орудие, Фрэнк саданул Освальду по голове, и храп тут же оборвался. Только море что-то шептало. В воздухе повис тонкий запах свежей крови. Пальцы кое-как впивались в кожу и вырывали маленькие кусочки мяса. Худое, практически лишённое жира тело Освальда тем не менее вполне могло насытить Фрэнка на ближайшие дни. Если бы он не сделал этого, то, скорее, сам стал бы жертвой Освальда.
Фрэнк открыл глаза.
За окном — тусклый свет пасмурного неба.
Освальд стоял над ним и пытался разбудить.
— Надо идти, — услышал Фрэнк.
Сердце дико колотилось от пережитого кошмара. Фрэнка охватил озноб. Он еле поднялся на ноги. Хоть это и был сон, слишком уж он получился настоящим.
Они шли ещё несколько часов, пока им на хвост не упала стая бродячих собак. Несколько псин держались на расстоянии от измождённых людей. Животные не отставали ни на шаг; как падальщики, звери ждали, когда наступит ночь или когда Фрэнк с Освальдом свалятся замертво.
В некоторых местах дорога обрывалась, и путникам приходилось идти по серому песку или по каменному грунту. На побережье лежали давно оставленные рыбацкие суда, валялся мусор. Тихо набегали волны.
Собаки продолжали преследовать людей.
Когда они проходили очередной тоннель, в котором, слава богу, не было никаких зомби, Освальд остановился и обернулся.
— Что? — спросил Фрэнк.
— Они убежали.