Но если не следовать нравственности, то в любых обстоятельствах человек превратится в животное.
Зомби становилось всё больше: они выходили из переулков, из арок, ковыляя, вышагивали из подъездов.
Убей же ты его.
Фрэнк ещё несколько секунд смотрел на беднягу, умоляя, чтобы жизнь поскорее покинула его, чтобы смерть смилостивилась над ним.
Тебе ведь не впервой убивать, Фрэнк. Это легко, не правда ли?
Голос Освальда кружил вокруг, точно наваждение. Освальд всегда был прав. Он видел дальше, чем кто-либо. Он знал, какова истинная природа человеческой души.
Я не убивал. И не буду убивать.
Всё предрешено.
Из темноты выполз хэдкраб и набросился на лежачего. Человек не издал ни звука.
Фрэнк проглотил свою злость на несправедливый мир и побежал дальше. Он ничего не мог сделать. Нет, не надо оправдывать себя. Мир не несправедлив. Нужно испить этот горький нектар. Принять - принять всё несовершенство, принять этот ад; понять, наконец, что мирное небо было только фантомом, пусть Фрэнк планомерно повторял себе, что ничего хорошего из Рэйвенхолма не выйдет, что люди не восстанавливают довоенное общество, а подыгрывают ностальгии, пытаясь обвести вокруг пальца воцарившийся порядок вещей.
В итоге - разбитое окно, падение.
Никто не хочет умирать среди разрушенных идеалов.
Нужно перестать убивать, зарывать прошлое, уходить под землю; нужно прекратить воздвигать воздушные замки, потешая себя призрачными надеждами на более-менее благополучное будущее, оправдывая ими свою слабость, подчинение, низость… Здесь и сейчас необходимо постараться спасти как можно больше людей, спасти хотя бы одного, иначе в этом мире не останется ничего человеческого. Мораль почти всегда действует вопреки прагматике; у некоторых поступков попросту не может быть причин, они не могут быть объяснены по-другому, кроме как потому, что поступить так необходимо.
Я не убил его не потому, что побоялся это сделать, сказал себе Фрэнк. Я не имел права делать это. Никто из людей не имеет на это права, какими бы ни были обстоятельства. Даже сейчас.
Улица вздыбливалась, сужалась, петляла; Фрэнк будто пробирался сквозь фантасмагорический интерьер чьего-то галлюцинаторного сна. Границы между реальностью и чем-то сверхъестественным постепенно вымывались; тьма путала карты - то тут, то там мелькали искривлённые силуэты, горбатые фигуры, неизменно тянущиеся к Фрэнку, стремящиеся его настигнуть.
Решив сократить путь, Фрэнк забежал в одну из арок, пересёк двор и перепрыгнул через забор, надеясь, что деревянная ограда на какое-то время задержит тварей и, следовательно, даст ему время подумать, как действовать дальше.
Долго думать не пришлось - Фрэнк вышел на площадь, от которой вела улица к его общежитию.
На безлюдной площади, казалось, ещё звучали отклики вчерашнего веселья, и вера в жизнь, в силу человеческого духа и труда продолжала призрачное существование среди погружённого в хаос города, но многоголосый смех не столько контрастировал с раздающимися вокруг криками, а подчёркивал, дополнял наступивший крах. Человек всегда смеётся над собственной гибелью. И привидениям, навеки запертым в этом проклятом поселении, больше ничего не остаётся, кроме как заливаться смехом - безумным и буйным, замкнутым в себе, больным, нервным смехом. Фрэнк был уверен - зомби нельзя было назвать мертвецами в истинном понимании этого слова. Рэйвенхолм застыл на полпути между бытием и небытием; тут больше нет мертвецов - одни неприкаянные. Как называли зомби Морик с Марийкой - “нежить”. Занятное словечко из славянского языка. Не живой и не мёртвый - где-то посередине.
Площадь, как и многие места, была усеяна артиллерийскими зарядами; раскрытые и пустые, они напоминали гигантские растения, выросшие прямо из камня - отливающие идеальным бесшовным металлом, фантастические создания из параллельных миров - и всё-таки в них ощущалось что-то схожее с миром людей, взять хотя бы саму форму растений, эти лепестки, чёрное нутро, откуда наружу вылезла смерть. Опасные цветы, несущие разрушение.
Добравшись до общежития, Фрэнк обнаружил пустующий дом, в котором не горел свет. Наверное, один из снарядов угодил в трансформатор, обесточив практически всю улицу. Кое-как разбирая путь благодаря лунном свету, Фрэнк ступил внутрь; в прихожей пахло едой - оно и понятно, Марийка готовилась принять возвращающихся со смены работяг. Но еда осталась нетронутой, а кухня была пустой; все вещи лежали на своих местах, стулья задвинуты, даже бельё не висело; это несколько угнетало - картина чересчур идеальная на фоне происходящего ужаса.
В прихожей кто-то лежал. В руке у человека был зажат обрез.
Фрэнк пригнулся и присмотрелся к телу - это была Стелла. Из пробитой головы лениво вытекала кровь; блестящий, как стеклянный, взгляд был обращён в пустоту, а приоткрытые губы словно бы вот-вот должны быть заговорить, и Фрэнку почудился едва различимый шёпот, к которому прибавился топот ног, слышимый сверху.
Топот приближался.
Кто-то начал спускаться по лестнице, почувствовав присутствие Фрэнка.
По тому, как грузно и неторопливо раздавались шаги, можно было догадаться, что это обращённые постояльцы общежития.
Фрэнк взял обрез, проверил его. Стелла не успела сделать ни единого выстрела - оба патрона были целыми.
Поблизости валялся полный патронташ. Схватив его, Фрэнк подошёл к лестнице и направил ствол на проём. Кромешная темнота отдавалась тяжёлым, хриплым дыханием и приглушённым рычанием.
- Марийка! - прокричал Фрэнк. - Марийка!
Молчание.
- Марийка! - заорал Фрэнк ещё раз.
Если всё зря, если Марийка мертва или, что хуже, обратилась в одного из этих монстров, что тогда? Есть ли смысл выживать, когда нет того, ради кого стоило бы это делать?
- Марийка! - закричал Фрэнк, и на глаза навернулись слёзы.
Он вновь почувствовал себя слабым. Это была не физическая усталость - тело и так держалось на последних остатках воли, - совершенно другое, близкое к досадному отчаянию, чувство растекалось изнутри, мешая двигаться, приковывая к месту. Потому что идти больше некуда, не за чем.
- Фрэнк!.. Фрэнк!
Голос исходил из глубины прихожей.
Марийка.
Фрэнк тут же побежал на крик.
- Где ты!
- Здесь! - произнесла темнота, и навстречу Фрэнку отворилась дверь кладовки.
Вдруг тёплая и нежная волна окутала его плечи, а у самого уха раздалось учащённое, прерывистое дыхание. Марийка крепко обняла Фрэнка, словно не веря, что это он перед ней, в её объятиях, живой. Не призрак и не чудовище, а настоящий человек, чудом явившийся из тьмы.
Марийка захлёбывалась в слёзах и словах. Путая английский и болгарский языки, она благодарила Бога, благодарила Фрэнка, её речь превратилась в сплошной невнятный лепет, и было в нём нечто детское, далёкое, как если бы Марийка долго блуждала по тёмной чаще и наконец отыскала путь домой. В ответ Фрэнк притянул Марийку к себе и стиснул её тело в крепком, горячем объятии, стараясь развеять ледяной холод, который он принёс из шахт. Живое тепло, пульсирующее, тепло бегущей по жилам крови, тепло бьющегося сердца.
- Мы должны идти, - сказал Фрэнк. - Сейчас же! Бегом!
- Но…
- Пошли!
На лестнице появились зомби. Твари толпились в пролёте, не в силах протиснуться в узком проходе.
Схватив Марийку за руку, Фрэнк ринулся прочь из прихожей.
На улице немного посветлело: туманная дымка слегка рассеялась, дав лунному сиянию опуститься на крыши Рэйвенхолма. В бледном свете пустующие улицы казались обликом старинного готического романа; вид города, словно бы выросшего из самой истории, из её глубинных, сказочных слоёв, увлекал далеко за пределы реальности, впрочем, и без помощи оптических эффектов Рэйвенхолм представлял собой вырезанный из остального мира кусок бытия, в котором была сконцентрирована вся мерзость и ужас, какие только могут обитать в самом сердце преисподней.
Фрэнк остановился.
- Что такое? - спросила Марийка.
Куда им бежать? Церковь? Не факт, что они доберутся до “Восточной Чёрной Мезы”, а путь до церкви пролегал через наводнённые толпами заражённых улицы. Как ни крути - шансы весьма невелики.
По крайней мере, Григорий примет выживших. Насчёт “Чёрной Мезы” у Фрэнка были сомнения.