Внезапно заключённых остановили прямо перед входом в блок. Кто-то из толпы продолжал по инерции идти вперёд — этих людей охранники останавливали ударами по коленям и голеням, так что заключённые, подгибаясь, падали, будто складываясь, как куклы, у которых перерезали ниточки. Ворота блока открылись, и наружу вывели группу заключённых из десятка человек. Их повели через плац в сторону новой секции «Нова Проспект». Фрэнк наблюдал за группой, пока ворота за ними не закрылись. Забитые, сгорбленные фигуры. Задолго до того, как стать объектом модернизации, эти люди уже утратили всё человеческое, их тела — лишь оболочки, автоматы. Фрэнку эта участь показалась хуже смерти. Но боятся и тревожиться уже не оставалось сил; Фрэнк даже не удивился, когда подумал, что хорошо было бы уже дойти до камеры и лечь на жёсткий, холодный тюфяк, полный вшей, и заснуть. Сон — спасительный край, заслонка против этого мира. Не так страшно жить, когда не осознаёшь, что происходит.
Ещё лучше — умереть.
Наконец заключённых завели внутрь, в то же помещение, откуда их отправляли утром на объекты. И если после завтрака лица большинства людей смотрелись более менее бодро, то сейчас многие из них выглядели хило. Как и Фрэнк, они, должно быть, держали в голове одну лишь последовательность — камера-койка-сон. Плевать на вшей, плевать на клопов, а холод в камере в какой-то мере перебивал жгучее ощущение зуда по всему телу.
Мозг требовал сна, тогда как тело изнывало от раздражения и острой, растекающейся от плеча до груди и спины, боли. Снова Фрэнк весь трясся и чесался, когда остальные присутствующие стояли практически как вкопанные, ожидая, когда их поведут в камеры.
Охранники принялись расталкивать заключённых, распределяя их по нужным секторам. Чья-то рука — крепкая, будто сделанная из металла, безжизненная, — выхватила Фрэнка из толпы, как плюшевую куклу, и приставила к другой группе заключённых; пальцы разжались, и Фрэнк в последний момент успел заметить в сумеречном свете пару светящихся окуляров — безмолвный и безотказный механизм, в который Альянс превратил этого человека, вероятно, даже не помнил, кем он был в прошлой жизни. Наверное, так правильно. Это милосердно. Через минуту к Фрэнку приставили Освальда. Скуластое лицо сокамерника украшал фингал; налитый кровью, синяк ярко выделялся на потускневшем, сером лице. Освальда от остальных отличал взгляд — проникновенный, оживлённый, совсем не похожий на те, что видел Фрэнк в тюрьме до этого; глаза, с которыми нельзя сравнить глаза тех, кто сейчас стоял с ними в толпе.
Заключённых завели обратно в камеры.
Решётки захлопнулись.
Фрэнк тут же полез на койку. Освальд решил справить нужду. Судя по внешнему состоянию унитаза, лишь благодаря чуду эта конструкция вкупе со сливным бачком не отвалилась ещё от стены. Приспустив штаны, Освальд начал мочиться, и в камере раздалось характерное журчание. Освальд громко сопел и ныл, пока вытекала моча; видимо, надзиратели успели уже как следует отбить заключённому почки. Фрэнк отвернулся к стене и закрыл глаза. Закончив, Освальд оделся и спустил воду. В камере завоняло тухлятиной и гнилью. Канализация в тюрьме работала на отвали; исходящие от бурлящих под «Нова Проспект» сточных вод испарения, как по воздуховодам, поднимались по стоякам прямиком в камеры. Говно, моча, рвота, кровь… всё сливалось в симфонию омерзительной, пробирающей вони. Фрэнк зажмурился, будто это могло отключить обонятельные рецепторы, однако из слива унитаза несло так сильно, как если бы кто-то разжёг в канализации костёр из гигантской кучи дерьма, направив дым прямиком сюда.
— Ублюдок! — заревел Фрэнк.
Свет в блоке перешёл в ночной режим.
За решёткой проскальзывали тени надзирателей.
Освальд не слышал Фрэнка. Он спал.
Фрэнк заплакал. Только сейчас до него дошло, что это конец. Смерть не придёт быстро. Возможно, она вообще никогда не явится. Фрэнк видел перед собой, как наваждение, исчезающую за воротами новой секции группу заключённых — однородная масса, тёмная и бесформенная, будто клякса… И Фрэнку предстоял тот же самый путь. Сперва — превращение в безропотную, бездушную оболочку. Он забудет своё имя, своё прошлое… Даже когда его приняли ГО-шники, Фрэнк не боялся. Он не чувствовал ни досады, ни страха. Когда его отправили в «Нова Проспект», он не запаниковал. Здесь есть крыша над головой, здесь кормят. И вот — откровение. Фрэнк не заслуживал даже смерти, и судебная машина Альянса постарается как можно доходчивее показать это ему, преступнику, убийце. Рыдая, Фрэнк зарылся лицом в тюфяк — замшелый запах старой ткани кое-как перебивал вонь из толчка. «Я не хочу тут умирать», — подумал Фрэнк. Неясная, но довольно ощутимая жажда жить заклокотала где-то внутри. Микки, чёрт его дери, просто не заслуживал смерти. Он должен быть здесь, вместо Фрэнка, а Фрэнк — в лучшем в мире, в небытии. Там, где нет запаха мочи и дерьма, где тебя не избивают по прихоти тех, кому дали немного власти. Умереть бы прямо сейчас… Надо лишь дотерпеть. Пока он не превратится в одного из них — осунувшихся, сгорбленных призраков. И вот когда он станет тенью, то не будет больше думать о том, что было. Он перестанет мыслить, сознание уснёт навеки. А вместе с тем перестанет и существовать. Эта идея, как ни странно, приободрила Фрэнка.
И всё равно за всю ночь он не сомкнул глаз. Образы прошлого навязчиво роились в голове. Перед глазами мелькали картины жизни в Сити-17. Осознание роковой ошибки не давало Фрэнку заснуть. Если бы не этот дебильный план, он не оказался бы здесь. Мысли о смирении тут же сменялись всплесками отчаяния; этих стен, этой решётки, этой грязи и вони не должно быть. Что-то пошло не так, ведь Фрэнк не преступник, а законопослушный гражданин. Его даже успокаивало соображение о собственной невиновности, однако, спустя мгновение в памяти возникал пробитый, кровоточащий череп — чёрная, хлюпающая дыра, выплёвывающая сгустки тёмно-красной склизкой субстанции. Белый респиратор. Багровые потёки, они сливаются в лужу, которая всё шире растекается вокруг головы. Кровь будто ползет по земле, точно живое существо. Ощущение стало необыкновенно ясным; это было не просто воспоминание, а погружение, переживание вспять, адский круг.
Со временем вонять в камере стало меньше. Фрэнку даже подумалось, что он сейчас уснёт. Он отдохнёт, хоть тело трясло от холода, кожа чесалась от вшей, а плечо продолжало болеть. Ничто из этого не помешает ему уснуть. Ничто…
Вспыхнул свет и зазвучал гудок. Застучали дубинками по перилам. Голос из репродуктора объявлял подъём.
Сперва Фрэнк не хотел принимать это как реальность. Но звуки становились всё назойливей; гудок рвал барабанную перепонку, лишая мозг любых реакций, за исключением реакции немедленного подчинения. Удары дубинок о перила слились в одну беспорядочную, орущую навзрыд какофонию, что вкупе с гудком и транслируемыми сообщениями о начале нового рабочего дня превращали утренние часы в жуткое, бесчеловечное представление. Уже на этом моменте некоторым с трудом удавалось выживать… Фрэнк вдруг понял, что тяжелее всего даётся не первый день в «Нова Проспект». Его можно даже не считать. Сейчас же, после второй ночи, до него дошло, что значит попасть в концлагерь.
Нельзя прокричать «Заткнись!»
Нельзя показывать недовольство.
Нельзя посылать надзирателей в жопу.
Нельзя ничего, что могло бы напомнить человеку о чувстве собственного достоинства.
Освальд уже стоял у решётки, когда спустился Фрэнк.
Всё повторилось в той же последовательности: заключённых выпустили, построили; охранники из числа немодифицированных людей поиздевались над несколькими арестантами. Человек мог не угодить по каким угодно параметрам — не такой взгляд, не такая одежда (хотя она, конечно, день ото дня совершенно не менялась), не такой склад мышления, в конце концов… всё заканчивалось побоями — среди общего молчания раздавались частые, методичные глухие удары прорезиненных набалдашников о плоть, будто стучат палками по мешкам с зерном или песком, и пространство наполняли выкрики избиваемых — и чем больше кричали, тем больше били, для остальных урок, кому придётся терпеть над собой издевательства надзирателей: не кричи, когда бьют. Стисни зубы. Хоть они треснут и раскрошатся от напряжения, их так или иначе могут выбить; главное, не ори, не издавай ни звука, и тогда обойдёшься не такими сильными ударами. Надзирателям нравится, когда кричат. Фрэнк посмотрел на стоящих поодаль охранников с респираторами и шлемами на головах. Прошедшие процедуру модификации солдаты хоть и обращались с заключёнными, как со скотом на живодёрне, однако не занимались издевательствами и избиениями, как охранники, набранные из арестантов. Альянс прекрасно понимал, что люди спокойно могут сожрать друг друга и без стороннего вмешательства.