Спасибо, отец, подумал Фрэнк, ты научил меня правильным вещам. Чёртова политика. Начинаешь видеть, какая дрянь сидит внутри каждого; и эту дрянь многие отрицают, говорят, что злые люди злы по каким-то причинам, что их такими сделало общество, семья, условия… Для дряни не надо никаких условий. Она сама по себе чудесно произрастает в душе; здесь не помогут ни мораль, ни закон.
На построении Фрэнка не били.
Столовая. Снова синтезированная биомасса, слабо напоминающая еду и такая же сытная. Распределитель. Отправка на работу.
Всё как по часам.
Фрэнк ни на что не обращал внимания, его восприятие словно бы заглохло, и любые раздражения или информация, поступающие из внешнего мира, не доходили до мозгового центра. Он будто бы спал, отделённый от окружения, двигался на автомате; картинка перед глазами расплывалась, но Фрэнку не обязательно было видеть, дабы контролировать и координировать движения — тело двигалось само по себе, когда сознание Фрэнка пребывало в спячке.
Опять завод по переработке. По-прежнему холодно. По-прежнему шумно. Охранники дежурят на верхних ярусах, осматривая цех.
Сегодня Фрэнка поставили за некий аппарат, с виду напоминающий токарный станок. Устройство и само справлялось с задачами согласно заложенной в ней программе, но Фрэнку, тем не менее, поручили вовремя нажимать на кнопку пуска, после чего надо было опускать рычаг; далее процедура повторялась. Никаких видимых изменений в функционирование станка это не приносило. Плевать. Шум в цеху по-своему успокаивал Фрэнка, убаюкивал. Главное, что здесь не пахнет. На заводе вообще не было никаких запахов, и воздух был настолько чист, что, казалось, будто и не дышишь вовсе, поскольку человек просто не ощущал, что лёгкие наполняются кислородом. Не то чтобы в обычной жизни часто обращаешь внимание на такую мелочь, как дыхание, но здесь сталкиваешься с поразительным феноменом — этим воздухом просто невозможно дышать. Он настолько свеж, так тщательно очищен и провентилирован, что практически неощутим, неуловим. Главное, здесь не воняет. Фрэнк улыбался. Да, главное, что вони нет.
Кнопка — рычаг. Ни звука, ни отклика. Машина работает сама по себе. Снова: кнопка — рычаг. Прошла минута… час… или время вовсе остановилось… К чему вопросы, на них всë равно никто не ответит, да и было бы кого спрашивать. Кожа чесалась, и это оставалось единственной вещью, что связывала Фрэнка с реальностью, пока в один момент ему не стало плохо. Внезапно начало мутить; в глазах почернело, стало нечем дышать. В этот момент мимо проходил надзиратель. Он был из обычных людей.
— Эй! — Надзиратель подошëл к Фрэнку, заметив, что тот перестал совершать необходимые манипуляции. — Какого хуя?! Вернулся к работе!
А смысл, хотел сказать Фрэнк, какой смысл что-либо делать, если наша работа бесполезна?! Не сказал. Ему стало хуже. В желудке опустело; к горлу подкатила тошнота. Голова начала кружится. Заводской шум отдалился, его выместил гулкий стук сердца, каждое сокращение мелкой дрожью отдавалось во всём теле.
— Работать! — зарычал надзиратель. Фрэнк не видел его лица. Он смотрел прямо перед собой — в расплывчатую тьму, которая постепенно наводняла взор.
— Я не могу, — прошептал Фрэнк.
Надзиратель ударил его в правый бок. Наконечник дубинки погрузился в кожу под рёбра, и царившая до этого удушливая пустота в животе всколыхнулась, отозвалась на удар резким, пронизывающим спазмом, и Фрэнк упал на пол, в полной мере осознав вернувшееся ощущение реальности.
— Встать! — прогремел голос надзирателя. Заводской шум, казалось бы, совершенно исчез.
Фрэнка ударили ещё раз, по спине.
— Встать, я сказал!
Чёрт бы побрал этого охранника. Пусть он отстанет от Фрэнка, ведь он обязательно поднимется и продолжит работу, обязательно, только пройдёт этот непонятный приступ. Тошнота усилилась, стало душно, хоть на заводе холод собачий, и кожа синеет от недостатка тепла. Подогнув под себя ноги, Фрэнк хотел было подняться, как очередной удар заставил взгляд уплыть в дымчатую черноту; в голове загудело. От желудка к горлу вознёсся некий импульс, и Фрэнка вырвало на кафель; состоящая из непереваренной дряни, что подавали на завтрак, рвота стекала по подбородку, растягиваясь длинными каплями, текла из носа. Фрэнк смотрел на мутно-белую, напоминающую манную кашу, блевотину, тогда как надзиратель разражался проклятиями, после чего он приказал Фрэнку убрать это дерьмо.
— И как я это сделаю? — спросил Фрэнк.
— Как хочешь, сука, сделай!
Наконечник дубинки врезался в затылок. Удар чуть ли не отправил Фрэнка в отключку, впрочем, не в интересах надзирателя было избивать заключëнного до потери сознания. Ведь тот должен всë чувствовать; нельзя давать людям такую роскошь, как забытье.
— Вытирай! — сквозь зубы прорычал надзиратель.
Фрэнк вытер рот и лицо рукавом, потом снял униформу.
— Своей рубашкой вытирай, — прозвучал над головой голос.
Отложив униформу, Фрэнк снял рубашку. Холод сковал тело. Пальцы еле сгибались, и Фрэнк, кое-как скомкав рубашку, положил её на лужу рвоты. Вытирая пол, Фрэнк вдруг подумал о том, как давно в этом помещении лежит кафель. На фоне инопланетных технологий, отливающих сиреневым блеском стен, которые были практически лишены стыков и швов, этот материал выглядел чужеродно, архаично. Да, швы, именно эта линия раздела, место соединения, именно это выдаёт отсталость человеческого рода перед лицом инопланетного противника; ведь во внеземных технологиях нет соединений, они цельны, божественны… Фрэнк почувствовал некую привязанность к этому кафелю, как к старой игрушке, которую не видел много лет и внезапно наткнулся на неё, пока раскапывал вещи. И почему именно эта мысль пришла в голову… Жёсткая ткань рубашки плохо впитывала слизь; по сути, Фрэнк лишь размазывал блевотину, больше пачкая и без этого испорченный пол. Основание машины врезалось в кафель так же, как ребристые колонны заградительных установок Альянса в стены тюрьмы. Одна культура пожирала другую. Как хищник. Выгрызая кусок за куском.
Фрэнк собрался отложить рубашку, чтобы поверх тела надеть униформу, как получил пинок в живот. Снова в глаза помутнело.
— Надевай рубашку, сука! — проревел надзиратель.
Расправив ткань, местами покрытую пятнами невпитавшейся рвоты и грязью, Фрэнк надел рубашку. Стало зябко. После этого он надел униформу; мокрые участки ткани прилегали к телу, напоминая прикосновения покойника. Влажные, мёрзлые.
— За работу!
Надзиратель рассмеялся.
Встав на ноги, Фрэнк продолжил прежние манипуляции. Облегчённый, желудок продолжал болеть, однако теперь Фрэнк чувствовал себя лучше, не считая ноющий бок и покалывание в затылке. В глазах мелькали разноцветные пятна. Наверное, охранник навострился избивать так, чтобы удары хоть и были ощутимыми, но не отвлекали от работы. Помимо этого, боль держала восприятие в тонусе, вместе с ним она вернула сознанию необыкновенную бодрость, из-за чего время ощущалось как никогда долгим, тянущимся; секунды заключали в себе часы, а те, в свою очередь, — недели, месяцы.
Рубашка немного просушилась, и холод перестал быть таким липким, как ледяная вода, но немного спустя Фрэнка начало слегка знобить. Зубы выстукивали мелкий, скорый темп; потом начали дрожать руки, после чего дрожь перекинулась на всё тело.
Кнопка — рычаг. Снова. Кнопка — рычаг. Фрэнк с радостью бы выполнял эту работу, как шестерёнка, что и думать не думает, за что именно отвечает её функция в гигантском, непостижимом для самой шестерёнки механизме, но озноб и боль препятствовали тому, чтобы целиком отдаться процессу, отключить мозг. Казалось, по-настоящему Фрэнк пробудился не утром, а в тот момент, когда с ним случился приступ, а надзиратель принялся избивать и наказывать его.