Результаты получаются, конечно, прямо противоположные. В душе поднимается какая-то дикая ненависть и гадливое презрение в этому озверевшему чудищу, тут, в этих мелочах, раскрывающему перед тобой свое нутро. Твое прежнее отношение не только не колеблется, не только не смягчается, но наоборот укрепляется и обостряется. С какой-то злобной радостью теребишь свои раны, созерцаешь эту беспросветную мрачную жизнь и со жгучим злорадством скрежещешь зубами: "А, вы хотите сломить своими пытками? Хорошо же, посмотрим, кто кого сломит?..."
Тяжело, мучительно ! Но то, что ты это тяжелое и мучительное переносишь и не боишься {102} пасть, облегчает муки и помогает выносить это, казалось бы, невыносимое состояние.
И какое-то бешеное наслаждение и глубокое удовлетворение испытываешь при сознании, что тебя пытают, а дух твой еще сильнее закаляется.
И вспоминаются невольно стихи шлиссельбуржца Морозова:
И в тюремной глуши,
Где так долги года,
Не сломить никогда
Нашей вольной души!
Глава XV.
Потянулись дни, недели, месяцы. К июню крепость почти опустела. Осталось человек 7-8, так что прогулки кончались в 10 часов утра. В душу закрадывается тревога. Что это значить? Не перестало же правительство добровольно арестовывать? Значить, борьба идет на понижение? Патриотический угар захватил массы и революционеры вынуждены временно сойти с арены борьбы? Неужели Россия одерживает победы?... Узнать что-либо невозможно, и дни текут серые, унылые, беспросветные.
Почему не увозят в Шлиссельбург? {103} Неужели так здесь будут держать, в 46 номере? Или Плеве что-нибудь затевает такое, чего и придумать не догадаешься?
Тем временем - пришла беда, открывай ворота - нога разболелась настолько, что в течете месяца не мог двинуться с койки
(В Киеве во время заковки в кандалы неосторожно ударили молотком по пальцу ноги. Вероятно произошел маленький кровоподтек и осколок ногтя врезался в палец. Кандалы не снимались, так что дня четыре нельзя было видеть, что там произошло. По прибытии в крепость оказалась маленькая опухоль, но так как на тот свет пешком не ходят, то это особенно и не тревожило меня. К доктору обращаться было неловко: человека вешать собираются, а он палец вздумал лечить. Так прошел год. Когда лишили книг и я от безделья целый день, как зверь в клетке, заходил по камере, палец дал себя знать сильным и крайне мучительным воспалением. Крепостной врач советовал сейчас же делать разрез, приглашенный хирург предложил несколько выждать. Потом перевели в Шлиссельбург и там попал в руки крайне невнимательного и невежественного крепостного врача Самчука. Он ограничивался постоянными разрезами, сделав их в общей сложности 26. Уже в декабре 1905 г., на ходатайство родных в департаменте полиции о допуске специалиста хирурга, Самчук ответил, что больной чувствует себя хорошо и надобности в хирурге не усматривает. К счастью, в феврале перевезли в Москву в Бутырки. Там сняли уже совершенно изуродованный палец и тем спасли ногу. Хромота, впрочем, осталась и поныне.), {104} так что и на прогулки не выходил. Единственно, что спасало от совершенно нестерпимого однообразия - это голуби и воробушки. С ними так подружились, что как только, бывало, засвистишь, слетаются со всех сторон, садятся на голову, на плечи, цепляются за грудь, бороду и пр.
В конце июля крепость опять начала наполняться. (Так как я всегда гулял последним, а прогулки там по 1/4 часа, начиная с восьми утра, то всегда имел возможность знать число содержащихся). Стало быть, волна снова поднимается думаешь с облегчением - и рад вновь прибывающим свидетелям, показывающим рост революции.
29-го июля, часу в третьем дня вдруг загремела пушка. Салюты в царские дни обыкновенно производятся часов в двенадцать; что случилось? Начинаешь считать выстрелы: 33 ... 75 ... 101... Пушка продолжает греметь! Самый большой салют 101, а тут им конца нет. С замиранием сердца насчитал около 300. Первая мысль, от которой даже весь похолодел: одержали какую-нибудь блестящую победу! Но такую блестящую, что начав палить, от радости остановиться не могут.
И чем больше гремели пушечные выстрелы, {105} от которых дрожали стены тюрьмы, тем горестнее и мрачнее становилось на душе: ведь что бы там ни было, - раз у "них" великая радость, значит у страны великое горе! Чутко прислушиваешься, что делается в коридоре. Часами простаиваешь, приложивши ухо к железной двери, - быть может схватишь хоть слово, хоть звук, который даст какое-нибудь указание! Заметна суета, заметно, что произошло что-то неожиданное, но кроме "беззвучного" шепота, еще беззвучнее, чем когда-либо, ничего ухватить не удается.
Потом настала какая-то мертвая, подавляющая тишина. Лежишь на койке и рисуешь себе, как вот, в каждой камере лежит с такими же трепетными, тревожными мыслями, мучаясь над вопросом, над чем "они" ликуют, и что нет возможности узнать об этом.
Помню, это было в пятницу. В субботу должна была быть баня. Утренний кипяток для чая разносят в семь часов, а полотенце, которое на ночь убирается, несколько раньше. Куранты бьют семь, бьют половину восьмого, бьют восемь никого нет ! Половина девятого - никого нет, только в коридоре какой-то тревожный шепот и беготня. Только в 9 часов торопливо начали разносить кипяток, белье для {106} бани и пр.
Лица жандармов истомленные, как после похмелья. Стало быть, событие такое радостное, что всю ночь пропьянствовали! Но что?! А может, только наследник родился?
Возвращаюсь из бани - в камере полковник. Это невероятный формалист, настоящий строевик, но все время относился очень хорошо, а после осуждения особенно. Физиономия сияющая, блаженная. Видно, хвачено было солидно. "Вот бы у него выпытать", мелькает соблазнительная мысль.
- Что у вас там, пороху давать некуда, что вчера целый день палили?
- А по какому случаю палили, как вы думаете? - лукаво подмигивая одним глазом, спрашивает он.
Скажет или не скажет ? Пожалуй, соврет?
- Да наследник родился, ясное дело! - огорошиваешь его, а сам ждешь, вот сейчас с гордостью скажет : что вы! победу одержали ! Вот что!
- Верно! Однако, вы догадливы.
- А знаете, я уже было думать начал: уж не победу ли, думаю, одержали?
Полковник только безнадежно махнул рукой ...
{107} Недели через две, после крещения наследника, опять является торжествующий.
- Великие милости по манифесту получили, полковник?
- Мы то ничего не получили, а вот для вашего брата там много чего есть!
- Ну, уж будто бы так много?
- Очень много! Коменданту крайне хочется, чтобы вам дали прочесть манифест, но сами, знаете, не решаемся, придется снестись с департаментом полиции.
- Да, уж говорите, конституцию дали под поручительством Плеве, что ли ? ...
Через пару дней неожиданный гость: Макаров! Явился, оказывается, поздравить : завтра увезут в Шлиссельбург. От радости чуть не бросился ему на шею. Пошел потом рассказывать о великих милостях: выкупные платежи отменили, телесные наказания отменили, политическим сроки сократили, словом: рай !
- И телесные наказания отменили? Так что отныне то уж драть по закону нельзя?
Старался выпытать о войне - ничего не удалось добиться, - видно было только - "хвастать нечем".
Завтра в Шлиссельбург! Наконец то ! Радость такая, точно объявили, что завтра на волю {108} выпустят. Теперь по крайней мере узнаю, что там ждет тебя
(Потом узнал, почему это, наконец, решили отправить. Во-первых, оказывается, к тому времени, попущением промысла пресеклись дни приснопамятного Плеве. Во-вторых, если бы меня оставили здесь, то по манифесту пришлось бы мне срок сократить и из бессрочного перевести в четырнадцатилетнего; у нас единственное место, изъятое от "действий" манифестов - это Шлиссельбург. Там по "закону" манифесты не применяются, исключая особых высочайших постановлений по представлению министра.). Считаешь минуты, вот повезут! Проходит день, проходят два - никаких распоряжений! Опять какие-нибудь перемены, думаешь с ужасом. Через пару дней является полковник, и говорит, что завтра повезут - так сообщили, но бумаги еще нет. Проходить завтра - опять ничего! Прошло еще несколько дней. Приносят платье и все вещи: приказано сдать на руки, очевидно, сегодня увезут. Опять идет день за днем ничего нет! В общем в таком томительном ожидании прошло около трех недель! Даже жандармы и те негодовали - чистое безобразие! Для них человек - все одно, что дерево!.