Едем в Заамурские полки. Грязь непролазная. Лошади еле тащат. На ночь останавливаемся в одном из городков, где расположены санчасть дивизии и тыловые учреждения.
Спрашиваем:
- Есть ли у вас комитет?
- Есть.
Офицер ведет к председателю. Председатель - полковник. По нашей просьбе устраивают собрание. На собрании одни офицеры и сестры милосердия. Говорим, митингуем. На лицах слушателей иронические улыбки. Обступили нашего бедного офицера без погон и допрашивают:
- Неужели у вас без погон? Нет, себя разжаловать мы не дадим!
Кончилось собрание. Спрашиваем:
- Нельзя ли где-нибудь закусить? Отнекиваются, отказываются. Видно, не по нутру пришлись мы им. Не свои.
Ночью приходят к нам несколько раненых солдат:
- Товарищи! Вы, говорят, приехали из Петрограда и от флота. Помогите нам: мы сидим в лазарете впроголодь, врачи и сестры по нескольку дней даже в палаты не заходят. Помещение холодное. Лекарств не дают. К кому ни обращались, никто палец о палец не ударяет. Мы голодаем, а в офицерском собрании офицеры вместе с сестрами пьянствуют. Кутежи каждую ночь устраивают.
- А вы обращались к председателю комитета?
- Обращались, но все одно и то же.
- Хорошо. Все, что можем, сделаем.
Спешим в офицерское собрание; там - пьяная компания. Слышим тост за "его императорское величество". Пошли искать председателя комитета.
- Как же так? Революция, а у вас тут царь за столом в бокале?
Сконфузился на минуту полковник, приказал разойтись по домам.
Написали об этом Брусилову. О последствиях не знаю.
Утром поехали дальше. Приезжаем в полк на позиции. Встречают более приветливо, но опять "экзаменуют".
Подсаживается командир, рассказывает, что полк отказывается идти в наступление, - нужно уговорить его. Требует смены. Пошли в полк. Недалеко от окопов устроили митинг. В полку заявили: полк не отказывается наступать, но требует, чтобы правительство приняло немедленные меры к прекращению войны, к демобилизации старших возрастов и к проведению ряда практических, выставленных солдатами, мероприятий. Полк требует смены, потому что на позициях простоял уже два месяца, в резерве же имеются полки их же бригады.
Не успели закончить митинга, как над головами появились три немецких аэроплана. С них начали бросать бомбы, которые рвались на расстоянии сотни шагов от митинга. Делегация была поражена тем спокойствием, с которым встретила аэропланы солдатская масса. Никто не двинулся с места. По команде выделилась рота и открыла стрельбу по аэропланам. Несколько залпов и одиночных выстрелов... Общее ликование: аэроплан подбит, упал в нашем расположении.
Митинг закончен. Объезжаем еще несколько полков, картина всюду та же.
- Обороняться будем, воевать не хотим. Пусть правительство заключает мир или по крайней мере добивается мира. Если немцы откажутся, тогда силой оружия заставим их подписать мирные условия. Таков был голос фронта. С этими вестями мы возвращаемся во флот. ..Близится полдень. Финский залив, только что освободившийся от льдов, серебрится в солнечных лучах. Ничто не нарушает величественного спокойствия его вод. В Гельсингфорсской гавани, греясь на солнце, будто в дреме, стоят гиганты-корабли. Только тонкие светлые струйки дыма, ползущие высоко вверх, да мерно шагающие часовые и отдельные люди, изредка пробегающие по верхней палубе, напоминают о том, что жизнь на кораблях не замерла. На мачтах горделиво развеваются красные стяги. Спокойствие изредка нарушается резкой сиреной снующих по гавани паровых катеров. Весеннее солнце согрело и успокоило всех. Все кажутся довольными, счастливыми. Все занялись мирным, полезным трудом.
Глядя на эту картину, нельзя и подумать, что где-то еще продолжает потоками литься человеческая кровь, продолжают грохотать орудия, трещать пулеметы. Война кажется варварством. Так хочется жить, дышать весенним воздухом, наслаждаться природой, заниматься мирным, свободным трудом.
Разве революция не дала права заявить: довольно человеческой крови, довольно приносить богу войны десятки, сотни тысяч невинных жертв? Но так могут думать лишь те, кто не заинтересован в войне, кто не зажигал этого кровавого пожара, кто не обрекал мир на голод, холод, нищету, кто не высылал по нивам, деревням и городам четырех "богатырей": разруху, болезни, пожар и смерть.
Разве Милюков и Гучков хотят прекращения бойни?- Нет! Им нужны Дарданеллы, выход в Средиземное море, новые рынки. Они не слышат голоса тружеников-бедняков. Этот голос им чужд. За обладание новыми морями они готовы проливать еще и еще моря человеческой крови. За новые рынки они готовы заплатить тысячами трупов...
Холодеет на душе от этой мысли, а солнце все выше и выше поднимается к облакам, все ярче светит, все сильнее греет.
Полдень. На кораблях заиграли горнисты. Играют отбой - окончить работы; через десять минут играют на обед. Через час к трапам кораблей один за другим подходят катера и гребные суда. На верхних палубах команды выстраиваются во фронт, а через несколько минут катера с гребными судами причаливают к пристани; они полны моряков с множеством флагов. Быстро выстраиваются на пристани в стройные колонны, и одна за другой колонны моряков со знаменами в руках движутся на Сенатскую площадь. На знаменах надписи: "Долой десять министров-капиталистов, да здравствует социальная революция!" Многие команды идут с оружием в руках. Что это? Новая революция? Опять недоверие правительству?
Да, это недоверие правительству Гучкова и Милюкова. Они не могут выполнить требований народа, они отказались следовать его воле. Вооруженной демонстрацией матросы, солдаты и рабочие выражают свои требования: немедленно убрать министров-капиталистов. В лице их матросы и солдаты видят своих заклятых врагов, продолжающих вести царскую политику.
Гудит Сенатская площадь. Десятки тысяч матросов, солдат и рабочих требуют немедленной смены правительства. На минуту все смолкают. На высокой лестнице паперти собора один за другим выступают ораторы. Голос их тонет среди моря голов, не долетая до середины собравшихся. Меньшевикам совсем не дают говорить. При появлении их на трибуне слышится густой рев: "Долой!". Но вот на трибуну выходит новый оратор, среднего роста, с длинными, в беспорядке лежащими волосами, с выразительными, но опущенными вниз глазами; это товарищ Антонов-Овсеенко. Все смолкают. Его сильный и звучный голос не гармонирует с фигурой. Он говорит медленно, с расстановкой. Его слушают при гробовой тишине. Антонов-Овсеенко подводит итог революционному пути, пройденному за эти два месяца, и предлагает немедленно потребовать удаления из правительства министров-капиталистов; он развивает последовательно все очередные лозунги. Он сходит с трибуны, но крики "ура" еще долго громовым раскатом выражают сочувствие многотысячного митинга.
Резолюция большевиков принята. Вся масса стройными рядами движется по улицам Гельсингфорса. Только к полуночи замолкают звуки революционных песен. На пристани, в Брунс-парке еще долго заполночь бродят отдельные группы матросов, горячо споря между собой...
Гельсингфорсский Совет{14}, вернее меньшевики, старались захватить в свои руки весь Балтийский флот, стоявший не только в Гельсингфорсе, но и в других местах: Кронштадте, Ревеле, Або. В самом начале своих попыток меньшевики потерпели полную неудачу. Кронштадт жил своей жизнью, не только не считаясь с Гельсингфорсским меньшевистским Советом, но даже и с Петроградским. Ревельцы, отстаивавшие выдвинутую ими кандидатуру в командующие Балтфлотом Вердеревского вместо Максимова, враждовали с гельсингфорсцами... - Эта разъединенность флота при обнаружившейся некоторой враждебности между отдельными базами не по духу была морякам. Искали выхода, искали революционных форм, чтобы весь Балтфлот связать, сплотить, создать единую, дружную семью, голос которой заставил бы Временное правительство прислушаться к флоту, считаться с ним.