Эдна. А дальше что?
Мастерсон. Замужество, все пристойно.
Эдна. Я не понимаю, почему "позорная связь", если она заканчивается браком с таким же неврастеником, как и я, то это обязательно пристойно. В таком случае я была бы не только достойной зависти дочерью Джона Мастерсона, но также и достойной зависти женой мистера такого-то и, следовательно, всеми уважаемой дамой, потому что наши греховные интимные отношения завершились священным браком. (Разражается истерическим смехом. Отходит вправо.)
Мастерсон. А разве ты забыла о своих обязанностях перед обществом?
Эдна. Я и не знала, что они у меня есть. Мои воспитатели, дрессировавшие меня в соответствии с программой, на которую потрачено целое состояние, для вступления на вершины мира сего, забыли включить этот пункт. Они учили меня только тому, как вознаградить себя. Все ваши миллионы были бессильны купить для меня науку об обязанностях перед обществом.
Мастерсон (подходит к ней). Значит, я не знал тебя по-настоящему.
Эдна. Вы могли бы узнать меня, если бы поменьше тратили времени на охоту за деньгами. С детских лет я боялась вас.
Мастерсон. Боялась собственного отца...
Эдна. Для меня вы были как король, а совсем не отец. (Мастерсон отходит к кушетке.) Мы с няней часто ходили на окраину, по улице, мимо сверкающих чистотой маленьких домиков, украшенных по фасаду цветами. Вокруг них всегда играла детвора. Нередко я видела, как из трамвая, из обыкновенного трамвая, который останавливался на углу, выходит мужчина. Тогда одна из маленьких девочек, примерно моего возраста, отделялась от своих подружек и с радостными криками бросалась ему навстречу. Он подхватывал ее и сажал себе на плечо. Она запускала руки ему в волосы и крепко в них вцеплялась. К калитке выходила невысокая женщина в простом светлом платье. Он обнимал ее одной рукой, и они шли в дом. О, как я завидовала тогда этой маленькой девочке.
Мастерсон. Нашла чему завидовать.
Эдна. Конечно. Я представляла себе ее комнату с разбросанными повсюду игрушками и ее отца на полу за игрой с ней в трамвайчики. Я упрашивала няню водить меня туда каждый день - и решила тогда своим детским умом, что когда-нибудь у меня тоже непременно будет такой же маленький домик. Играла я обычно на полу в детской, возле камина, на большом ковре - одинокое существо. Вы даже представить не можете, как может быть одинок ребенок богача, а я-то все это знаю, да, знаю! Когда вы возвращались домой, я пыталась набраться смелости и броситься вам навстречу.
Мастерсон. И почему же не бросалась?
Эдна. Вы так редко приходили домой, а я боялась, как к моему поступку отнесется наш важный дворецкий. Один раз, зная, что вы в библиотеке, я подкралась к двери и долго стояла там, но войти все же побоялась. Несчастная маленькая наследница несметных миллионов так и простояла в огромной гостиной, плотно-плотно прижавшись лицом к двери, снедаемая неизбывной мечтой уютно устроиться у вас на коленях, точно так же, как - я была в этом уверена - та девочка из маленького домика в тот момент, вероятно, устроилась на коленях у своего отца.
Мастерсон. Эдна... я не подозревал об этом (подходит).
Эдна. Нет, нет, подождите, отец... вы говорите, что жили единственной мыслью - удовлетворять все мои желания. А я хочу лишь одного (встает). Освободите меня от всего этого... ничего мне не надо. Единственное мое желание - это маленький домик и муж. Я хочу иметь дочурку, которая не будет бояться броситься навстречу своему отцу. Я знать ничего не хочу об обязанностях перед обществом. Хватит с меня! С тем, что оно именует стыдом, с его ограниченностью и истерическим малодушием покончено. Хватит, я хочу жить собственной жизнью, по-своему, со своим "простым рабочим". Это и есть тот единственно честный, единственно мне подходящий, единственно правильный путь.
Мастерсон. С этим мужчиной, который возил тебя в публичный дом...
Эдна. Он не хотел, чтобы мы встречались в таком месте. Но мне было все равно, где с ним видеться, лишь бы видеться; и знайте, этой ночью там были и другие из моего круга. (Подходит к нему.) Отец, вы должны позволить мне выйти за него замуж, если он согласится.
Мастерсон. Согласится? Да он ухватится за такую возможность руками и ногами...
Эдна. А я в этом не уверена. Вы должны мне разрешить, отец.
Мастерсон. Эдна, дитя мое, ты же знаешь, я на все готов ради твоего счастья...
Эдна. Тогда звоните быстро в полицейский участок. Заставьте их отпустить его немедленно... сию минуту... вы все можете уладить. Вы же Джон Мастерсон, вы можете сделать все, что угодно, даже с полицией... скорее же, скорее...
Мастерсон. Но это невозможно, это не принесет тебе счастья...
Эдна. Вы не хотите?
Мастерсон. Я не могу. Ты с ума сошла.
(Эдна берет плащ и направляется к двери.)
Эдна. Если ваше гнилое общество, о котором вы такого высокого мнения, разумно, тогда... Бог мой, да, я сошла с ума.
Мастерсон. Ты куда?
Эдна. Я иду к нему. Завтра утром перед судом я встану рядом с ним, а потом стану его женой.
Мастерсон. Если ты это сделаешь...
Эдна. Так что же, если я это сделаю...
(Звонит телефон. Мастерсон снимает трубку.)
Мастерсон. Слушаю. Что? Застрелился? А почему вы поднимаете меня в три часа ночи? Письмо к моей дочери в его кармане? Не может быть. Моя дочь его не знает.
Эдна. Отец! Фрэнк... убил себя... (Разражается истерическим смехом.} Теперь... нет оснований для общественных потрясений... и вы можете купить мне титул. (Падает в обморок, увлекая за собой портьеру.)
Занавес.
СТРАШНОЕ И ТРАГИЧЕСКОЕ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЕ
"Мне весьма приятно, что ваша фирма намерена оставаться моим издателем, и если бы вы согласились выпустить мою книгу, я был бы рад принять предложенные вами ранее условия, а именно: вся прибыль вам, а мне выдаются двадцать экземпляров для распространения среди моих друзей". Так 13 августа 1841 года Эдгар Аллан По писал в издательство "Ли и Бланчарт".
Оттуда ответили так: "С большим сожалением сообщаем, что состояние наших дел оставляет мало надежд на новое предприятие... Поверьте, мы сожалеем об этом - как о ваших, так и о наших интересах, хотя с величайшим удовольствием ранее поддержали ваше предложение относительно публикации".
Пять лет спустя, в 1846 году, Эдгар По писал мистеру Е.Г. Дайкину: "По некоторым соображениям мне очень хочется, чтобы другой том моих сказок был опубликован до первого марта. Как считаете, можно ли это для меня сделать? Не мог бы мистер Уили выдать мне круглым счетом, скажем, 50 долларов за авторские права на сборник, который я посылаю?"
В сравнении с гонорарами современных ему писателей Эдгар По за свои рассказы получал, очевидно, ничтожно мало. Между тем осенью 1900 года один из трех сохранившихся экземпляров его сборника "Тамерлан" и другие стихотворения был продан за 2050 долларов - сумму, вероятно, более значительную, чем писатель получил за все свои вместе взятые журнальные и книжные публикации стихов и рассказов.
Итак, его гонорары были гораздо скромнее, нежели даже у самых посредственных его современников, а был он, кстати, куда более значительным писателем, чем огромное большинство его соратников по перу, и достиг более яркой и продолжительной славы.
Кук в письме к Эдгару По говорит: "Случай с Вальдемаром", который прошлой зимой я прочитал в номере вашего "Бродвей джорнел", если уж говорить начистоту, невзирая на косые взгляды, я без колебаний назвал бы самым дьявольским, vraisemblabler {Правдоподобным (фр.).}, самым страшным, жутким, потрясающим, подлинным шедевром беллетристики из всех, которые когда-либо создавал человеческий мозг и вообще держал в руках человек. Этот "желатинообразный, вязкий звук" мужского голоса! - ничего подобного никогда не было. Рассказ поверг меня в панический страх. Это меня-то, вооруженного двуствольным ружьем, и среди белого дня! А что бы сталось со мной среди ночи, да еще в каком-нибудь старинном мрачном загородном доме? В ваших рассказах я всегда нахожу нечто такое, что потом долго меня преследует. Зубы Беренис, остекленелые глаза Мореллы, сияющая красным ослепительным светом трещина на доме Ашеров, поры в палубе корабля в рассказе "Рукопись, найденная в бутылке", капли сверкающей жидкости, Падающие в бокал, в новелле "Лигейя", и т.д. - всегда у вас есть что-то такое, что вонзается в сознание, по крайней мере - в мое".