Она дошла до старого завода, поднялась по шаткой лестнице на площадку без перил. Заглянула в открытую дверь чердака, а потом, не поворачиваясь, попятилась к краю площадки.
- Упадете! - хотел я крикнуть ей, но было уже поздно: она упала. Как она падала, я даже не заметил. Услышал только визг, а потом что-то негромко шлепнулось в траву. Подбегаю - она лежит и молчит. Глаза закрыты. Расшиблась, умерла. Я заорал во все горло, сам не помню что. Она вскочила, прижала обе ладони к моим губам и шепчет:
- Молчи, дрянь, молчи, дрянь.
А у самой по щекам бегут слезы и губы в крови.
Я замолчал.
Она стерла кровь с губы и стала осматривать себя со всех сторон. Не себя осматривала, а одежду. На одной ноге у нее оборвалась подвязка, чулок спустился. На платье пояс разорвался.
- Мальчик, - сказала она, - ты можешь иголку с белой ниткой достать?
- Могу, - говорю я, - но у вас кровь с губы бежит, надо позвать кого-нибудь.
- Не надо никого звать, - отвечает она сердито. - Я губу прикусила, когда падала. У тебя есть платок, мальчик? А то я свой пачкать не хочу, чтобы дома не узнали. А ты скажешь, что через забор лез и ногу поцарапал. Вон у тебя и, правда, царапина на ноге.
Я дал ей платок. Она помочила его в бочке, которая стояла под ржавой водосточной трубой, и приложила к губе. Потом вытерла все лицо и, наклонившись над бочкой, стала глядеться в воду, как в зеркало.
Я украдкой раздобыл дома иголку с белой ниткой и живо принес девочке. Она успела уже привести в порядок смятое платье и пригладить волосы.
- Как вас зовут? - спросил я ее.
- Шурой зовут, - сказала она, - а ты отвернись, пожалуйста.
Через несколько минут все было пришито.
- Слушай, мальчик, - прошептала она, наклоняясь к самому моему уху. Если ты кому-нибудь скажешь, что я слетела сверху, я тебе...
Она подумала немного, а потом сказала:
- Я с тобой навсегда поссорюсь...
Она опять подумала, потом схватила мою руку и поднесла ее к моему лбу.
- Перекрестись, что никому не скажешь.
Я был очень испуган и готов был поклясться всем святым, что никому не скажу. Но перекреститься я не мог. В нашей семье никто никогда не крестился.
- Я не умею, мне нельзя, - сказал я ей.
- Как не можешь? - Спросила она гневно. - Ты что, креститься не умеешь? Разве ты собака или кот, а не человек?
И она громко рассмеялась.
- Ну ладно, - сказала она потом и стала озабоченно рыться в кармане платья.
- Вот что, мальчик. Хочешь, я тебе подарю зеркальце? Видишь, тут круглая крышечка, она отодвигается и опять задвигается. А когда я пойду в город, я тебе куплю пистолет и пистоны или коробку папирос.
Я отказался от зеркальца, пистолета и папирос. Я поклялся ей, как умел, что до самой своей смерти никогда никому не скажу о ее падении.
Тогда девочка взяла меня за плечи и сказала, улыбаясь сквозь слезы:
- Ты очень хороший мальчик. Я тебя люблю. - И она крепко поцеловала меня в щеку.
Она выстирала в бочке мой платок и разостлала на траве сохнуть.
Так я познакомился с Шурой.
Это была та самая Шура Ястребова, из-за которой в продолжение многих лет шла потом между тремя дворами ожесточенная война.
ВТОРОГОДНИК БАЛАНДИН
Толстый преподаватель истории и географии в синем сюртуке с золотыми пуговицами и золотыми наплечниками шел вприпрыжку по коридору гимназии. Впереди него бесшумно скользил, низко наклонив голову, батюшка в рясе. Перед батюшкой мчался во весь опор высокий и стройный немец, размахивая левой рукой, а правой прижимая к груди классный журнал в гладком черном переплете.
Все они шли из учительской в классы. Двери комнат по обе стороны коридора были широко открыты, а у дверей стояли дежурные ученики. В начале коридора - усатые молодые люди, дальше - подростки, а еще дальше пухлые мальчики. Вот исчез немец, и за ним быстро закрылись двери одной из комнат. Там сразу стало тихо, между тем, как в соседних комнатах еще хлопали крышками парт и ревели, как в зверинце.
Преподаватель географии подошел ко второму классу. Чистенький мальчик, смуглый, почти черный, встретил его у дверей и шаркнул ножкой:
- Здравствуйте, Павел Павлыч.
- А, Курмышев! - ласково прогудел Павел Павлович и погладил мальчика широкой ладонью по стриженой голове.
Павел Павлович влетел в класс, подпрыгивая, как на рессорах. В комнате было светло и весело. Тридцать семь гимназистов с шумом поднялись со своих мест, в последний раз стукнув крышками парт. Павел Павлович тяжело взобрался на кафедру, блестевшую, как новенький цилиндр, и раскрыл журнал.
Курмышев стоял у кафедры, как стрелочник у паровоза. Он читал листок:
- Отсутствующие - Барабанов, Гарбуз, Зуюс, Мироносицкий, Панчулидзе, Расторгуев и Цыпкин.
Павел Павлович взял в пухлые пальцы перо и что-то записал в журнал.
Не успел Курмышев добраться до своей парты, как с кафедры прозвучал густой бас Павла Павловича:
- Курмышев!
Курмышев вернулся к кафедре.
- Откройте окошко, - сказал Павел Павлович.
Курмышев влез на подоконник и с треском открыл окно. Окна открывались в первый раз этой весной. Подул ветер и зашелестел географическими картами. В класс ворвался из сада посторонний голос:
- Мишенька! Мишенька! Вернись! - кричала в саду женщина.
В классе засмеялись.
Павел Павлович грозно посмотрел на класс и сказал:
- Если так, господа, сидите при закрытых окнах. Курмышев!
Курмышев, который еще не успел слезть с подоконника, захлопнул окно.
- Теперь Павлушка рассердился - резать будет, - сказал Курмышеву мальчик на передней парте. - Он свежий воздух любит, а в классе духота.
И правда, Павел Павлович сидел на кафедре и тяжело дышал.
- Чем это у вас здесь пахнет? - сказал он, нюхая воздух. - Дежурный!
- Не знаю, Павел Павлыч, - сказал Курмышев.
- Говорите, что у кого на завтрак. У тебя? - ткнул он пальцем мальчика на первой парте.
- Пирог.
- У тебя?
- Жареная печенка.
- У тебя?
- Бутерброд с колбасой.
- У тебя?
- Яичница, - сказал смущенно толстый мальчик, сидевший в конце класса на "Камчатке". Весь класс захохотал.
- Яичница! - передразнил Павел Павлович, - завтракали бы дома, а то превращают класс в кухмистерскую. Яичница!
Классу стало весело.
- Дудкин суп в класс принес! - крикнул кто-то.
Павел Павлович встал во весь рост.
- Кто это сказал? - спросил он.
Все молчали.
- Кто сказал про суп?
Никто не отзывался.
- В таком случае Дудкина вон из класса, пока виновный не сознается.
Дудкин направился к двери.
- А ну-ка вернись! - закричал Павел Павлович, когда Дудкин уже закрывал за собой дверь.
Дудкин вернулся.
- Ты что это сделал ногой, когда выходил?
- Ничего, Павел Павлович.
- Это у него походка такая, Павел Павлович, - крикнул с места Баландин.
- Я тебе покажу, как коленца выкидывать, - сказал Павел Павлович. Сейчас же ступай вон до конца урока. И ты, Баландин, тоже.
Рыжий, веснушчатый Баландин встал и медленно пошел между партами, незаметно задевая на ходу товарищей.
- Быстрее! - крикнул Павел Павлович.
- Я быстрее не могу, - буркнул Баландин. Он вышел наконец из прохода между партами и, описывая дугу, медленно направлялся к выходу.
Гимназисты давились от смеха.
- Ну и Баланда! Вот так рыжий!
Павел Павлович пристально смотрел на Баландина, Баландин на Павла Павловича. Вдруг Баландин упал на пол.
- Что это? - спросил Павел Павлович. - Ты издеваешься, что ли?
Баландин встал, сморщил гримасу и стал тереть колено.
- Я подскользнулся, Павел Павлович.
- Поскользнулся? Вот ты у меня поскользнешься в последней четверти! Иди-ка отвечать за весь год.
Этого никто не ждал. В классе затихли.
- Павел Павлович, - сказал Баландин серьезно, - вы ведь обещали не спрашивать меня эту неделю. Я ведь обещал вам подготовиться к следующему понедельнику. Я лучше выйду из класса, Павел Павлович.
Павел Павлович злорадно улыбался.
- Нет, дорогой мой, все равно перед смертью не надышишься.