Все бы ничего, но сцену ту с разных точек снимали как сотрудники ФСБ, так и операторы федеральных каналов (то есть тоже в какой-то мере сотрудники ФСБ), поэтому уже вечером в программе «Патологанатомия протеста» она была показана в соответствующем виде — как к сотруднику правопорядка подбегает девица с красным флагом, сотрудника толкает и тот падает на спину, суча в воздухе ботинками образца НАТО 45-го размера.
И когда Катю немедленно заарестовали, то предъявили обвинение в нападении на стража порядка при исполнении.
Дело бы в иных обстоятельствах не стоило бы и выеденного яйца, но той зимой Россия опять была в точке бифуркации, что бы это выражение ни означало, а на практике это обернулось тем, что власти очень сильно струхнули. Показалось им пусть и не надолго, что пришел час отвечать за все, что наворотили. А потом, как это у трусливых людей принято, свою трусость не могли простить — правда не себе, а другим. И поэтому решили кое-кого из протестантов для острастки другим показательно наказать. И все это было бы пустое — стоило Кате лишь позвонить, и из Гадюкино приехал бы эшелон злых русских мужиков — да и Витька-сверхсрочник только-только из Сирии вернулся, где воевал с империализмом, и привез оттуда полную подводу трофейного новейшего вооружения — потому шансов у кремлевских фактически бы не было, но тут напал на простую девушку тот комплекс, что периодически (хотя и не так часто) вообще нападает на наших русских барышень — комплекс жертвенности. Тот самый комплекс, который когда-то вел совсем других тургеневских девушек в агитаторы, бомбистки, на каторгу, а то и на виселицу. И надо же случиться такой незадаче, что и Катя решила пройти свой путь до конца, то есть сразиться с кривосудием московским в одиночку, невзирая на все то, чем ей это грозит.
Надо сказать, что в отличие от многих товарищей, в тот день бывших с ней на площади, ее в тюрьме до суда держать не стали, потому быть может, что уж больно странная картина нарисовалась даже для привыкших к вранью государственных мужей и жен — маленькая хрупкая девчушка и здоровый лоб с демонстративной повязкой на голове. Так что до суда назначили Кате домашний арест. Который она сейчас и отбывала.
Тем не менее, срок ей грозил вполне даже реальный — потому что нашли у Кати еще кое-что — сделанное братом шило с наборной пластмассовой ручкой, которое у Кати всегда было с собой на случай встречи с маньяками, которыми Москва кишит. В ходе следствия значение шила выросло до грозного холодного оружия, а сама Катя превратилась в боевика-леворадикала, олицетворенной угрозы национальной безопасности страны.
Вот в этот день вечером, она вдруг вспомнила, что не купила молока и хлеба, хотя днем из дома и выходила — отмечалась в близлежащем полицейском участке — а значит, ни горячего молока на ночь, ни бутерброда утром. Вздохнув, она оделась, взяла свой рюкзачок и вышла на лестницу. Свет на лестнице опять не горел, но Катя, как девушка смелая, не испугалась. В кармане, правда, вместо конфискованного шила лежали ножницы, обмотанные изолентой, так что Катя чувствовала себя вполне уверенно. Однако, как только дверь за ней захлопнулось и она оказалась в темноте, чья-то стальная рука прижала Катю к стене. Сердце на мгновение остановилось.
— Ты это, ты не ори, не бойся, типа, — просипел прямо в ухо голос.
— Я это, я сержант полиции Тимченко, — голос продолжил. — За которого тебя закрыть хотят. Покушалась ты на меня, типа. Пару слов мне тебе сказать надо.
Катя немного успокоилась, хотя ножницы уже исхитрилась из кармана достать и почти уже собралась воткнуть в нижнюю часть живота предполагаемому насильнику. А насильник, который оказался вовсе и не насильником, а совсем наоборот, хотя тоже ничего хорошего, между нами откровенно говоря, продолжал:
— Слушай, ну не могу я не сказать. Хотя и запрещено. Ты не обижайся, а? Я ведь тоже деревенский, подмосковный, правда. Ну, нет у меня против тебя ничего, я бы и на следствии и на суде бы так и сказал — чего вы, козлы меня позорите, девчуха меня, мужика, значит, зверски избила. Ребятам из роты стыдно в глаза смотреть, а домой так хоть и не едь теперь — дети пальцами показывают. И девчонки все смеются, потерпевшим обзывают. А я же подраться — да я же после танцев двоих братьев Кудриных уделал, а против них в деревне никто. А тут такое вот…
Сержант тяжко вздохнул.
— А ведь начальство наше — это же ведь шакалье. С дежурства, когда в городе, половину настриженного — им отдай. А они свою половину — выше. Сечешь? Они там все — вор на воре. А ты за них еще иди, понимаешь, анус рви. И на Кавказ в командировку еще ехать. Сечешь? А там уже в нашей роте один двухсотый, да Пашке Ковальчуку ногу оторвало — на мину встал. И так тошно — да вот теперь еще и тебя, девка, на совесть вешают. Волки позорные.