— А вы тоже ни близко, ни далеко?
Вопрос прямо идет к моей персоне, и на французском диалекте.
— Я еду дальше батюшки, — отвечал я моей соотечественнице по-русски.
— Они так могут подумать, что вы едете превыше небес, — подсказал священник спокойным и ровным голосом, но немножко улыбаясь.
Дама не покраснела, а все-таки как-то смешалась.
— Вы, конечно, не сердитесь за шутку, — сказала она, обращаясь с французскою фразою к священнику.
— Нет-с, за что же? Шутка никому не вредит, — отвечал священник на французско-латинском языке.
— Вы, верно, служите при каком-нибудь посольстве? — опять допрашивает дама.
— Нет-с, я служу при — ском институте.
— Ах! — ские институтки удивительно выдержаны. Просто прелесть, чудо, чудо, что такое.
Священник молчит.
— Вы, верно, не согласны со мною? — говорит барыня.
— Я ничего не сказал-с.
— Да промолчали.
— Да-с, промолчал.
— А молчание…
— Знак согласия, говорят, — подсказал священник.
— Хитрите, батюшка!
— Это как вам угодно.
— А, правда, что у нас женщины более образованы, чем мужчины?
— Как-с?
— Правда, что наши женщины образованы более чем мужчины? — повторила дама.
— Я об этом не думал как-то, — отвечал священник.
— А вы думали об этом или нет? Э!! да вы, кажется, спать хотите?
— Да, я хочу спать, — отвечал я довольно жалобным голосом.
— Нет-с, это невозможно!
— Как невозможно?
— А так! невозможно спать, сидя против женщины.
— Вы преподаете в институте? — обратилась затем дама к священнику.
— Да-с, закон Божий.
— Я очень уважаю религию, — отозвалась дама.
Священник сделал “мм” и ничего не сказал.
— То есть, понимаете, я не биготка, не фанатичка, я уважаю чистую религию и для того сына моего отдала в училище правоведения, чтобы был… ну, понимаете, не то, что из университетов выходят. Я даже отдала бы его в ваш институт, — прибавила дама, весело расхохотавшись, — да не примут.
— Да, в институт не примут, — сказал священник.
Я готов был думать, что родительница моей соседки, увлекалась сочинениями эпикурейцев.
Немец оскалил зубы и проговорил: “О, никак нельзя”.
— А знаете, батюшка, — продолжала соседка, — я вам скажу; вот это может показаться странным, но все равно, я у вас исповедоваться не буду…
— Сударыня, здесь много людей, — заметил священник на своем французско-латинском наречии.
Французы обернулись и порскнули сдержанным смехом: им, вероятно, показалось, что люди на сей раз Бог весть чему помешали. Священник покраснел и завернулся в воротник своей рясы.
— Что же люди? Я это могу сказать пред целым миром. Отчего такая несправедливость? Отчего мужчине позволено все… понимаете, все… а женщину клеймят за всякое увлечение? Нет, это гадко, это просто… подло.
Никто ничего не отвечал.
— А вы, кажется, опять спите? — обратилась ко мне дама.
— Нет-с, я слушаю, — отвечал я.
— Кого?
— Всех.
— И меня?
— Зачем же для вас исключения.
— Что же вы думаете?
— О чем, смею спросить? Говорено было много.
— Фуй! да вы, кажется, бестолковы?
— На некоторые вещи бестолков.
— Ну, что вы думаете о правах женщины?
— То есть о ее правах увлекаться?
— Ну да.
— Что ж, пусть увлекается, если хочет.
— А вы будете бросать в нее каменьями?
— Зачем же?
— Так уж заведено.
— Я говорю о себе, а не о заведении.
— А уж вас, батюшка, и не спрашиваю.
— За что я вам, сударыня, и сердечно благодарен.
— А можно ли, однако, по-вашему, прощать увлечения?
— Прощать должно все, — отвечал священник.
— Значит, вы извиняете женщину более, чем наши моралисты.
— Извините, я сказал о прощении, а не об извинении.
— Ах! я и не заметила этой тонкости.
— Женщина совсем не то, что мужчина, — проговорил немец.
— Юбку вместо панталонов носит и чинов не получает? — задорно спросила дама.
— Ну, не только это. Есть различные другие такие обстоятельства.
— Par exemple?[4]
— Ну, семейство.
— А! чужое дитя, как говорят, введет в семью!
Немец сконфузился.
— Это, что ли, вы хотели сказать?
— Я хотел… да, то есть, видите.
— Ну, да это самое?
— Да не это.
— А у вас не бывает детей, чужих для ваших жен?
Немец совсем загорелся.
— Говорят: первая любовь бывает самая сильная, — обратилась дама ко мне, оставив конфузливого немца.