Ужасно хотелось есть. Свой неприкосновенный сухой паек каждый из нас давно уже съел. Артиллеристы, хранящие запасы в вещевых мешках, — редкость в батарее. В нашем расчете таких не было.
— Обеденное время — минуты, приятные сердцу и желудку каждого солдата, а джигита Вани все нет и нет, — жаловался Мухамед, держась за живот. — Если он не накормит нас, то у меня вряд ли хватит сил загонять снаряды в ствол…
У нас в расчете Мухамед исполнял обязанности заряжающего, а в мирное время он был проводником где-то в Кавказских горах и водил альпинистов и туристов.
— Ты Ваню не критикуй!.. Он, видишь ли, занят составлением меню, подсчитывает калории, — как всегда, шутливо перебил его Грицко Панасюк. Он смешно задвигал своими черными мохнатыми бровями и надул загоревшие, обветренные щеки, растягивая в улыбке рот до ушей.
— А не говорил я тебе, Мухамед, чтобы ты взял свою порцию, не дожидаясь, когда сварится суп? — включился в разговор Ваня Гришин, или Казак, как мы его прозвали. Я знал, что он был родом из этих мест, по которым мы теперь проезжали, но его трудно было вызвать на откровенность.
— Эх, ребята, главное сейчас не жратва и вода, — заметил ефрейтор Коля Усиченко. — Взгляните, солнце немилосердно печет, высохшая земля пышет жаром, а на ней — ни одного нашего танка… Да и в воздухе наши только ласточки да жаворонки, а самолеты, к сожалению, с черными крестами… Вот что теперь самое главное.
Все умолкли. Каждый снова погрузился в свои мысли, воспоминания. Я сомкнул веки, чтобы увидеть на миг свою далекую родную землю. Не знаю почему, но я всегда видел ее в такие минуты прекрасной: в волшебном осеннем наряде из рыже-золотистых листьев, в тонкой паутине бабьего лета…
И тогдашнее небо над Польшей, освещенное лучами сентябрьского солнца, было очень похоже на теперешнее, раскинувшееся над кубанскими степями в конце июля — начале августа 1942 года. Прозрачное как стекло, высокое, голубое, без единого облачка, небо и здесь не было особенно благосклонным к солдатам и беженцам, которыми были забиты дороги отступления.
— Воздух! Воздух! — поднимаются снова в небо крики. Вдалеке появляются небольшие черные точечки, приближаются, растут на глазах… И опять, как это уже было не раз до этого, никто из нас не сомневается в том, чьи это самолеты.
— Настигают, сволочи! — медленно цедит сквозь зубы Грицко, поднимая с колен винтовку. — Только без нервов, ребята!..
— Мухамед! — командует Коля Усиченко. — А ну, подставляй свое плечико! Если собьем — орден пополам!..
Мухамед, рослый, здоровый мужчина, с широченной спиной, какой нет, пожалуй, ни у кого во всей дивизии, встал коленями на ящик со снарядами и схватил руками сошки ручного пулемета. Застонала длинная очередь. Мы с Ваней Гришиным по примеру Грицко стреляли из винтовок. Горячие гильзы из пулемета падали мне то на спину, то на колени.
А вокруг крики и облака пыли. В измятой пшенице прятались люди. Только диву даешься, как это некоторые сумели за несколько секунд так далеко убежать. Сюда же сворачивали обозные подводы и автомашины. Люди падали прямо на тропинку, на которой еще минуту назад стояли в нерешительности.
Самолеты с ревом пронеслись над нашими головами. Они летели дальше, на юг, туда, где возводился новый оборонительный рубеж.
Дорога снова ожила. На ее обочинах и по краям поля послышались шутки и смех… Снова колосья пшеницы втаптывались в пыль раскаленной земли.
— У, проклятущие, чтоб вы шею себе свернули! — погрозил кулаком вслед удаляющимся бомбардировщикам Грицко Панасюк.
— В следующий раз, Коля, вам наверняка удастся кого-нибудь подстрелить… Только проследи, чтобы Мухамед успел набить себе желудок. А то, наверное, у него кишки тряслись от голода, вот пулемет и подбрасывало… — Не дожидаясь ответной реплики Мухамеда, Грицко встал на ящик со снарядами и запел: