...К Курбатово подошли где-то за полночь. Лейтенант Назаренко, указав Трайнину на старую ригу, за которой должен укрыться его танк, пошел лично расстанавливать по восточной окраине деревни остальные машины взвода. Петр, выполнив указание лейтенанта, заглушил двигатель, устало потянулся на сиденье. Сказал мечтательно:
— Эх, сейчас вздремнуть бы минуток... шестьсот!
— Эко хватил — шестьсот! — отозвался Липатов, возясь у боеукладки. — Не жирно ль будет, старшина? Тут и шестидесяти рад был бы. Ведь какую уже ночь вполглаза дремлем!
— А наши сейчас у Верхнего Турово небось уже вовсю солярку жгут, — думая о своем, вмешался в их разговор Воробьев. — Катаются по лесу туда-сюда... — Тронул за плечо Трайнина, спросил почтительно: — Как думаете, товарищ старшина (Михаил всегда обращался к Петру только так — на «вы» и «товарищ старшина»), удастся хитрость комбриговская? А то неровен час простоим здесь без надобности. Обидно будет...
Петр лишь неопределенно пожал плечами. Вместо него Воробьеву ответил Липатов:
— Думаю, удастся. Фашист сейчас не тот, что в сорок первом, нервным стал. Это тогда он, наглый да самоуверенный, волком держался — и шею, бывало, не повернет. Ну а как взбили ему шерсть... После Москвы и он научился на свой хвост оглядываться. Так что, Миша, без дела и мы не останемся...
Вернулся лейтенант Назаренко. Подсказал Липатову:
— Осколочные в верхние ячеи отсортируй. Чтобы в первую очередь использовать. А до бронебойных, думаю, дело не дойдет.
— Так я ж тем и занимаюсь...
Петр под их негромкий разговор не заметил, в какой момент его подкараулил сон. Пришел без дремы, навалился разом. И был не тяжелым и вязким, каким, впрочем, и должен был бы быть у него, смертельно уставшего человека, а светлым и радостным, как праздник... Вдруг видит себя босоногим подростком в том далеком двадцать шестом году, когда в их коммуну «Новый мир», год назад образованную в селе Александровка, ленинградцы прислали первый трактор. Ясно слышит стрекочущий рокот его мотора за околицей, взволнованный гомон сельской ребятни, сыпанувшей на этот рокот. И он, Петька Механик, прозванный так за сезонную работу на лобогрейке, тоже бежит вместе с ними. Бежит и видит, как с косогора к их селу сползает железное чудо-юдо, которое и в сказках-то не враз придумаешь. Задние колеса — во, в рост человеческий! Посередке — труба, дымом попыхивает. Меж громадных задних колес человек сидит, тоже какое-то колесо на наклонной палке руками крутит. Веселый такой человек, в кожаной кепке, козырьком назад развернутой...
И вдруг чудо-юдо, подкатив к испуганной, но одновременно и любопытством раздираемой ребячьей стайке, чихает-выстреливает и... глохнет. Человек в кожаной кепке перестает улыбаться, напротив, хмурится, слезает со своего места на землю, заходит наперед железной невидали, лезет руками в сплетение трубок, проводов, что-то там делает и оборачивается к подступившей ребятне, спрашивает голосом обычным, ну как будто тот же мужик их сельский:
— А ну, пацаны, кто из вас самый смелый? Рваните-ка мне вот эту рычажинку на шкиве. Есть желающие?
И — ребячий говорок оробелый:
— Боязно...
— Карасином провоняешь...
— Тая рычажина ишшо самово закрутит...
— Петька, Петька Механик пущай рванет. Он мастак...
И вот Петьку обжимают, выталкивают из стайки вперед. Он не очень сопротивляется, хотя боязно. Но и любопытно, аж дыхание перехватывает.
А человек в нездешней кепке уже берет его за руку. Спрашивает коротко:
— Рванешь?
— Рвану... — Слово липнет к пересохшим губам.
— Ну давай...
Человек вставляет наклонно вверх рычаг в отверстие в огромном шкиве, говорит Петьке:
— Вот за него и рванешь. Рви на себя и вниз, понял? Да не спеши, торопыга! Жди, когда скажу...
А сам снова меж колес усаживается. И командует:
— Рви!
Петька со всей силы рвет-тянет. Как и было приказано — на себя и вниз... Высокая труба, словно живая, вздрагивает, выбрасывает облачко чадного дыма и... заливается стрекотом.
— Молодец, пацан! — сквозь треск мотора кричит обладатель кожаной кепки. Машет рукой: — Сыпь ко мне, прокачу!
И вот Петька Трайнин, Механик по прозвищу, катит на тарахтящем жуке сельской улицей к правлению коммуны. Видит прилипшие к стеклам окон лица сельчан, испуганно крестящихся старух, разинутые рты мужиков. И уже знает: этот железный конь — его судьба. На всю жизнь!..