Выстрела он тоже не слышал. Лишь по тому, как танк знакомо, словно на полигоне, дрогнул всем корпусом, понял: старший сержант послал-таки снаряд во вражескую машину. Но попал ли?.. И хотя знал, что в его обязанности тоже входит наблюдение за результатами стрельбы, Петр сделал другое: отпустил рычаги в исходное, с силой вдавил ногу в педаль подачи топлива, рванул машину, вильнул вправо, потом влево, уходя от еще жегшего сознание видения: черного орудийного среза, глядевшего прямо в душу... До него даже не сразу дошел и радостный крик командира, ворвавшийся в наушники:
— Горит, Петро, гори-ит! Вот врезали, так врезали! Гори-ит!
Несколько пришел в себя от другой команды старшего сержанта, прозвучавшей уже встревоженно:
— Возьми левее, держи к деревне. Мы оторвались от взвода... Да левее же! Вот так... И спокойнее, Петро, спокойнее, не рви так двигатель...
Вот тут-то и навалилось чувство до слез жгучего стыда. Конечно же, Обухан наверняка подметил его беспорядочные метания. Вон ведь, даже успокаивает. А что-то он скажет после боя? А ну, возьмет да и влепит в лицо заслуженное: «Трус ты, Трайнин, жалкий трус! Просись куда-нибудь из моего экипажа, не нужен мне такой механик!»
Но совсем другое услышал Петр от своего командира, когда они отбили вражескую атаку на Кутьино и восстановили прежнее положение на левом фланге дивизии. Николай Обухан сам, едва бронетанковый дивизион вернулся в свой прежний лесок, признался Трайнину:
— Ну, паря, и пережил же я сегодня! Едва не сплоховал, представляешь! Он, зараза, уже пушку на нас навел, вот-вот полыхнет, а я... Руки — как вата, не слушаются и все тут! Хорошо еще ты меня криком шугнул, а то бы... — Хлопнул Петра по плечу, закончил: — А с тобой воевать можно! Эвон, как ты ловко прицел-то у фашистов сбивал. Я ведь тоже поначалу не доглядел: то ли попал, то ли за «молоком» снаряд послал. Это уж потом... Словом, молодец, механик!
Молодец.... Да узнал бы он, командир, что у него-то, Петра Tpайнина, в эти же минуты в душе творилось!
Этот бой у деревни Кутьино 27-й бронетанковый дивизион выиграл. Выиграл, можно сказать, без потерь. Лишь на одной «бэтушке» перебило правую гусеницу, да две другие получили несерьезные повреждения, которые экипажи тут же исправили своими силами.
Но радость первой победы омрачил неожиданный приказ на отход. Танкисты заволновались. Действительно, как же так? Гитлеровские танки они отогнали, полосу обороны дивизии выровняли, а тут — отходить...
Засыпали вопросами прибывшего в дивизион комиссара дивизии Гавриша:
— Товарищ старший батальонный комиссар, ну что ж такое получается? Мы фашистам от ворот поворот сделали, а нам...
— Вон, двенадцать их танков сожгли, присмирели гады. Так зачем же отступать?
— Тут бы наоборот, — вперед!
— Приказ, товарищи, пришел из штаба шестнадцатой армии, его лично подписал генерал Рокоссовский, — пояснял танкистам старший батальонный комиссар Гавриш. Помолчал, вглядываясь в лица обступивших его бойцов и командиров. Кивнул каким-то своим мыслям, даже тронул шершавые, обветренные губы подобием улыбки. Продолжил: — Я понимаю вас, товарищи. Догадываюсь, о чем каждый из вас думает. Да, вы выиграли сегодняшний бой. И наверняка считаете, что одержана та самая важная и решающая победа, о которой мечтает сейчас весь советский народ, так? — Танкисты молчали. Некоторые из них смущенно потупились. — Вижу, так... Но поймите, товарищи, наш сегодняшний успех — песчинка, крохотное событие в гигантской битве под Москвой, которая, кстати, еще только набирает силу. Поэтому нужно выполнять приказ... Вопросы еще ко мне есть?.. Нет? Ну тогда — к машинам, товарищи. Готовьте их к маршу.
...Трайнин с башнером уже заканчивали натяжение левой, слегка просевшей на катки гусеницы, когда из танка вылез (он проверял вооружение) их командир старший сержант Обухан. Сев на бортовую полку, начал скручивать цигарку. Но, не докончив, опустил на колени руку с кисетом и полуготовой скруткой, сказал глухо:
— А знаете, братцы, о чем я сейчас думал?
— О чем? — вскинул на Обухана глаза Петр.
— Да о том, что сколько ж нужно было иметь мужества и стойкости тем, кто с боями отходил вот сюда от самой границы! Ведь с какой болью в сердцах оставляли они, наверное, каждый наш город, каждое село, деревушку! Оставляли родных, отца с матерью, братьев и сестер, жен и детей! Шли сквозь плач, сквозь укор во взглядах. Шли, чтобы, набравшись сил, вернуться назад. С победой! Ну, а мы... Мы ведь всего лишь меняем рубеж обороны. А вот расслюнявились. Э-эх! — Старший сержант отмахнулся свободной рукой, замолчал, начал докручивать цигарку. Но, прикурив, закончил убежденно: