Из одного теста
"Дорогое человечество, не знаю, чего ты от меня ждёшь и ждёшь ли вообще, но катись-ка ты ко всем чертям. С уважением, скиталец поневоле".
Борис Вячеславович вытянул ноги и навалился на перевёрнутую скамью. Облезлую, некогда зелёную, как трава в мае. В лучшие времена. Тогда, кажется, солнце светило ярче. И вода была чище. Вот с этим, пожалуй, можно согласиться. Вода — ресурс капризный. Чуть что, сразу вся рыба брюхом кверху. Тёмная гладь покроется серебром. С запашком, конечно, но если успеть на пир в первый — максимум второй — день, то животворящий огонь явит миру чудо и жареных окуньков, а то и вовсе чехонь. Правда, это, считай, великая удача, да не про нашу честь.
— Ну, Васёк, за нашего нового знакомого!
Он осторожно коснулся оливковой фляжкой миниатюрного и желтоватого кошачьего черепа и кивнул ему. Отпил, скривил губы, а после вытер их о рукав видавшей лучшие времена штормовки. Взболтал содержимое, проверяя остаток. Ещё хватит, ночь точно пережить можно. А завтра будет завтра. Может, ещё жмур какой найдётся с припасами по карманам. Очередная бестолочь.
— Вот смотрю я на тебя, ПалСаныч, — Борис Вячеславович чуть привстал, сунул за спину потёртую надувную подушку, крякнул и снова отпил, — и в толк не возьму: ты мужик толковый, а бабы у тебя нет. Нет, ты дослушай. Это идиоты только считают, что сейчас времена такие, — забасил, передразнивая двадцатилетних умников, — что надо только в одиночку, в тайгу, в леса, жрать шишки и кабанье дерьмо. Трудно без бабы-то.
ПалСаныч выдвинул походную ложку на всю длину и помешал ароматное варево в котелке. Сухие поленья успокаивающе потрескивали, а дым пропитывал одежду и иногда попадал в глаза. Небритый мужчина пожал плечами и не ответил. А что говорить? Прописные истины, что да, надо где-то оседать, планировать пускать корни на еле живой земле, завести двуглавую козу и пятиногих цыплят? Так, что ли? Нет, тепло женщины ничто не заменит, никакой нагретый спальник в подмётки не годится. Но ругань, перебранки, все эти слёзы. А если ребёнок вдруг замаячит на горизонте? Трястись, что родится дикобраз с медвежьей мордой?
— Молчишь, ПалСаныч. Вот и молчи. И на ус мотай свой нестриженый. Я в твои годы бегал за каждой... Вот шельма.
Борис Вячеславович сердито поджал губы, затем в сердцах выругался. Раздосадованно растёр окурок папиросы о скамью, но почти сразу опомнился и по-отечески любовно сдул табачные частицы и осторожно распрямил бумагу. Бережно оттянул нагрудный карман и, постукивая, затолкал окурок внутрь.
— Пропахнет же всё, — с укоризной полушёпотом проворчал ПалСаныч.
— Помолчи. Не дорос ещё старших учить. За Васьком присмотри, а я гляну, что там за сволота тво́рится.
ПалСаныч поднял с колоды тёплую вязаную шапку. Старая, ещё от отца осталась. Синяя, с белой полосой на сгибе и с аккуратным маленьким помпоном. Отца уже давно нет в живых, не пережил коллапса глобальной экосистемы. При таких словах хотелось вытянуться в струну, приложить ладонь к голове и отчеканить: "Служу отечеству!" Слишком заумно обозван тотальный конец всего. А толку, что белые и чистенькие халатики над названием поработали? Всё одно — черви всех пожрали. Люди дохнут, собаки дохнут, всем трудно. Даже чумным крысам непросто, хотя, может статься, для них-то как раз настало время утех и радости.
Борис Вячеславович вернулся и сел на прежнее место у скамьи. Ружьё положил рядом с собой, похлопал его по прикладу, дескать, на тебя вся надежда. Вынул из кармана непростительно помятый окурок, чиркнул спичкой о ещё живой бок коробка и закурил. Вдали, там, где расположилась низина города, из-за тёмных силуэтов по-осеннему печальных деревьев выглядывали три трубы ТЭЦ. Две высокие и одна пониже. Только верхушку видно.
— Ну, что там? Собаки?
Борис Вячеславович отмахнулся и выпустил горький дым. Почесал костяшками колючий подбородок и потянул ворот тёплого бурого свитера.
— Нет, пусто. Может, показалось, а может, отбившаяся шавка была. Пойди разбери теперь, кто кому кум, а кто брат и сват. — Он достал из рюкзака небольшой шуршащий пакет, развязал узел и высыпал внутрь содержимое едва живого окурка. Небрежная расточительность ни к чему. Когда прижмёт, тогда и это будет подарком былых дней. Ветер донёс запах варева. — Софья Николаевна, матушка моя, покойница, варила такие щи вкусные. М-м, какие она варила щи, ПалСаныч. Мировая была женщина. Умерла ещё до всего этого безобразия, наверное, оно и к лучшему. Увидела бы сейчас меня, обругала бы, не иначе. "Борис, кончина планеты не повод не бриться и не стирать одежду. Водоёмы, чай, не пересохли, а руки не отвалятся от холодной воды".