Поженились мы. Поженились как-то враз. Ушла я из студенческого общежития, сняли квартиру. Василий тогда в отпуск приезжал. Побыл месяц и укатил снова в армию. Около двух лет еще служил. Он там где-то, я здесь, в Петрозаводске. Такое вот замужество. Наконец демобилизовался. Уговорила я его поступить в мой учительский институт — я уже закончила его. Поступил, приняли как фронтовика без экзаменов. Но не захотел Вася особенно напрягать мозги, как говорится. Бросил институт, пошел в военкомат, взяли его в учебный центр, молодежь готовить в армию. Ну что ж, тоже дело нужное.
В 1947 году меня вызвали в МГБ. Начались допросы. А ведь Андропов как-то обмолвился, что меня никто не тронет. С ребенком годовалым к ним ходила, не с кем было дома оставить. Старший лейтенант Гладков, следователь, еще пеленать помогал прямо в своем кабинете, на его рабочем столе. Мальчик у нас родился, Геночкой назвали. Обыск сделали. Что искали? Что хотели найти, уже позже поняла. Допросы меня прямо-таки измучили, в грудях молока нет, пропало. Я заболела, и Геночка заболел. Умер Геночка. Похоронили. Хорошо, что сфотографироваться с ним успела. Надежда моя несбывшаяся, кровиночка моя родная. Годик и семь месяцев Геночке было.
Мария Бультякова. 1948 г.
Следователи оставили меня в покое. Отпустили, как бы охладели. Замечаю, что и Вася мой охладел: напугали его эти вызовы в министерство госбезопасности. Рассказываю Василию по ночам, что пережила, плачу. Нет моей вины, нету! Молчит Вася. Ну да что делать? Жить надо, уют в доме создавать, мужу сорочки стирать и крахмалить. Кое-как успокоилась я. Девочка тем временем у нас родилась, Женей назвали.
Служба у меня интересная, всегда с людьми — инструктор отдела культурно-просветительской работы Петрозаводского горсовета. Получалось у меня неплохо, начальство хвалило.
Радуюсь я моей Женечке, радуюсь, что город наш восстанавливается. Много раз ходила и я со всеми на субботники, по вечерам работала до кровавых мозолей. Василий мой за рукав хватал — мол, надо тебе надрываться пуще всех. Вот только никак с квартирой у меня не выходило. Ну да ладно, скоро дадут, обещают. А покуда снимаем комнату в частном доме на Перевалке.
Андропова иногда встречаю на улице. Но так: здравствуйте — до свидания. Думаю, он знал, что меня вызывали в МГБ. Отсюда прохлада такая возникла у него ко мне. Куприянова вижу редко. Вася мой, Василий Георгиевич, зудит: пойди, попроси у Куприянова квартиру. По твоим словам, он тебя знает и уважает, сходи, поклонись, не укусит. «У других еще хуже положение, чем у нас», — отвечаю. Не пошла.
И тут как гром средь ясного неба: снимают Куприянова, снимают с треском. Случилось это 10 января 1950 года. Срочно собрали пленум. Геннадия Николаевича обвиняли в плохом руководстве народным хозяйством, говорили о недостатках, имеющихся на лесозаготовках, обвиняли в зажиме критики, в круговой поруке, в хамстве и барстве. Было сказано и такое: Куприянов окружил себя вражескими пособниками, теми, кто помогал финским захватчикам. Называлась и моя фамилия.
Открыто у нас в горсовете говорили о речи Андропова на пленуме. Он тоже критиковал Куприянова. Но я как-то в это не верила. Не верилось и в то, что упоминалась моя фамилия. Позже всё подтвердилось. Что делать? Пойти к Андропову, расспросить, узнать? Слишком щекотливое дело. Не пошла.
В марте Куприянова арестовали. Одни говорили, что за вредительство, другие — будто Геннадий Николаевич замешан в «Ленинградском деле», он же выдвиженец Ленинграда, оттуда его к нам назначили. Увезли Куприянова в Москву. Там и осудили. Большой срок дали. Вот так. Приуныла и моя сестра Анастасия. Моя вина тут, в этом унынии, чувствую, что моя вина, а что делать, не знаю. Холодно стало моему сердцу. Старалась отгонять тревожные мысли: авось минует меня чаша сия, как сказано в Писании. Не миновала…
Арестовали меня 9 марта 1951 года. Женечке, когда меня взяли, исполнился годик и девять месяцев. Василий отвез ее к своей матери в село Авдеево близ Пудожа.
Поместили меня во внутреннюю тюрьму МГБ, позади серого дома. Сидела я в одиночной камере. Допросы шли, в основном, ночью. С полуночи и до утра. Днем спать не давали, запрещалось. Матрац забирали.