Словечко это — «Лефортово» — я в лагерях слыхала. Все боялись этой московской тюрьмы, боялись, как чумы. Но встреча наша не состоялась, о чем очень и очень жалею и по сей день. Дело в том, что услали меня в командировку. И позже, когда Куприянов приезжал, я находилась в отъезде. Такая уж работа у меня была, ничего не попишешь.
Прислал Геннадий Николаевич мне свою фотографию военных лет. В генеральской форме, с двумя орденами. На обороте написал: «Марии Васильевне Бультяковой-Мосиной на память о совместной работе в суровые годы Великой Отечественной войны. Г. Куприянов. Снимок 1942 года».
Не думал, не гадал он, как с ним обойдётся Сталин. Хлебнул Геннадий Николаевич горя побольше моего. Говорят, будто бы есть какие-то дневники Куприянова. Будто всё в них описано, что с ним творили…
…Мария Васильевна прервала свой долгий рассказ, отвернулась от меня. Глядела она в тихий темноватый угол, где над изголовьем кровати золотились небольшие иконки современного изготовления.
— Есть такие дневники, Мария Васильевна, точнее, тюремные записки, — сказал я. — Но их можно читать тем, у кого крепкое, здоровое сердце.
— Как бы я хотела взглянуть на них, — прошептала Бультякова.
— Я могу договориться с архивом, и нам их покажут.
— Ноги мои плохо ходят. Я уже почти не выхожу из дому. Говорила или нет — у меня инвалидность, вторая группа. «Ничто не проходит бесследно, и молодость наша бессмертна», — так, кажется, поется в песне?
— Можно поступить по-иному, — сказал я. — Могу заказать ксерокопию, могу собственноручно выписать наиболее потрясающие места.
— Сделайте, прошу вас.
Через неделю я пришел к Марии Васильевне с рукописной тетрадочкой, в ней десяток страниц, переписанных мной из личного архива Куприянова. Писал я эти страшные страницы в несколько приемов. Пишу — и вдруг всё так и захолонет внутри. Выйду во двор архива и дышу, дышу всей грудью. А потом снова сажусь за стол. Листаю пожелтевшие листочки.
Мы заперлись в тесной комнате-спаленке Марии Васильевны, и я начал читать. Здесь я привожу не все записи Куприянова. Только часть.
Тюрьма. Итак, 17.03.50. Я арестант, «враг народа». Сам не верю, что в тюрьме. Нет, это ошибка. Меня завтра выпустят, ведь еще я должен быть у Г. М. [Маленкова]. Ведь меня не обсуждали в партийном порядке, и, главное, я не преступник…
— Раздевайтесь. Снимите всё донага.
Мое новое пальто разодрано в клочья. Обыск окончен, ведут в подвал.
— Вы первый раз в этой тюрьме? — спрашивает сержант.
— Да, первый.
— Это Лефортово, мужик, крепкая тюрьма. Кто попал сюда, тот не возвращается на волю.
Меня выпустят. В самом деле, неужели за ошибки в работе и несколько слов обывательского разговора про одного из руководителей могут посадить? Нет!
В камеру входят полковник и шесть человек сержантов, два лейтенанта.
— Следуйте за нами.
Иду всё ниже и ниже. Приводят в подвал. Снимают всё, оставляют в одном белье и говорят:
— Вот здесь будете жить. Если будете вести себя хорошо на следствии, может быть, условия будут улучшены.
Велят ложиться на голую доску. Это карцер, два на два метра и высота два метра. Кругом плесень, сырость. Лампочка за сеткой, пятьдесят ватт.
Утром дали хлеб и воду. Следователь говорит:
— Это вам для первого знакомства.
Первый допрос. Прихожу в ужас. Мне предъявляют обвинение:
1). В кулацком происхождении.
2). В пораженческих настроениях в 1941 году.
3). Во вредительстве.
4). В зазнайстве.
5). В клевете на одного (Г. М.) из членов правительства.
Отказываюсь признать себя виновным и подписать протокол.
— Нам поручено из тебя сделать человека. У нас терпения хватит. Но если уж ты меня из терпения выведешь, то пеняй на себя.
— С кровью и болью очистись от всего, что у тебя было на душе против партии и ЦК.
— Наше дело телячье, мы пишем протоколы по данному нам плану.
— Все равно, крутись не крутись, конец-то ведь один. Так лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
— Все равно жопу надерем еще и еще раз, а подписать заставим.
— Большой начальник с тобой будет разговаривать, и такой большой, такой большой, чуть не до потолка.
И действительно, дня через два в карцере меня связывал и избивал очень высокий старший сержант, причем избивал с особым азартом, и руками и ногами.