Но я сижу у стенки, не выключая свет,
подтянув к подбородку ноги.
Я до сих пор не люблю темноту. Рука сведена.
Воспоминанья кусают, едва лишь копнуты.
Мама, почему, когда я плачу одна,
ты не придёшь из соседней комнаты?
* * *
Я хочу домой, я очень хочу домой,
там такой троллейбус рогатый ходит, смешной,
рядом с домом – вишенка, посаженная мной.
Крышки погребов (прыгнешь – и гулкий звон),
распадается связь времён,
шестьсот двадцатый микрорайон
летом сочен и ярко-зелён.
Серые головы одуванчиков – дунешь, и полетят.
Дома – мама, папа и брат.
Вкусно пахнет жареная картошка.
Тошно мне, Господи, тошно, как же мне тошно.
* * *
Дома нет для тех, у кого железо в груди
(прозвучало так, словно – «бога нет»).
Потому что кто с раной своей – тот всегда один,
даже если его любит весь белый свет.
Потому что такую дырку – не починить,
и колючее, ржавое, острое – не убрать,
потому-то пуповиною вьётся нить
(даже если тебе в августе двадцать пять)
в то кошмарное, детское, когда ты плачешь одна,
потому что накричали, поймавши на баловстве,
а мама – в соседней комнате, и походка её слышна,
но мама не подойдёт погладить по голове.
* * *
А в Днепре вода темна, холодна, чужда,
забирай заботы-печали мои, вода,
забирай тоску, одинокость мою бери,
и прогорклую обиду, что там, внутри,
все горит, печали мои храня,
всю обиду на тех, кто не любил меня.
Забирай, вода, и с ним уходи,
и колючее железо в моей груди.
* * *
Я сижу у стены, от лампочки – жёлтый остров
света посреди темноты, и тени легки.
…А на самом-то деле – любили, и очень, просто
даже взрослые часто ужасные дураки.
За пятьсот километров – дома – тихо. Рассвет живой.
Мама поднимается – кашу варить на завтрак.
Можно взять билет – и прямо даже на завтра.
Я хочу домой.
Я очень хочу домой.
ДОЛИНОЮ СМЕРТНОЙ ТЕНИ
* * *
Правь меня, режь меня, тонок нож твой, рука тверда,
не люби меня, не жалей меня, моя радость, моя беда,
так последний патрон в висок, не догонишь, не
обойдёшь,
так распахнуты рёбра мои, принимая нож.
Моя радость, держи меня, нажимай сильней,
если это – любовь, то я раньше ничего не знала о ней.
Возьми меня в дочери,
Возьми меня в сёстры,
Возьми меня в матери,
А в жёны – не надо.
* * *
Веди меня к солнцу,
Держи мою руку,
Глаза открывай мне,
А больше – не надо.
* * *
спрячься, зализывай раны, зубы ощерь,
раны проходят – а значит, пройдут и эти.
кто не спускался во тьму подземных пещер,
тот ничего не знает о свете.
* * *
Не отдам тебя ни зимнему холоду, ни чумному ветру,
не отдам тебя ни чёрному рву, ни ночному гостю.
Господи, какие между нами чёртовы километры,
что влетают мне в позвоночник, как горячие гвозди.
Господи, какие между нами чёртовы тучи
обманутых ожиданий, нарушенных обещаний.
Только смерть позади лежит – и кто сможет лучше
верить, любить, тянуть из песков зыбучих,
чем тот, кто прошёл насквозь через ад песчаный?
* * *
Шрам на левом запястье горит, открывается, жжёт.
И кто скажет про нас «любовники», тот солжёт,
ибо это страшнее страсти и больше любви,
это жуткое братство замешано на крови,
на текучей влаге, хлещущей из груди,
на огромной смерти, лежащей у нас позади,
ибо те, кто убил друг друга, ближе друзей,
прорастает кожа в кожу и тает в ней,
потому сейчас тяжело и понятно молчим.
Два горячих нутра, смешавшись, станут одним.
* * *
Возьми моё тело, лечи мою душу
целительным лезвием, острой прохладой.
Возьми меня в дочери,
Возьми меня в сёстры,
Возьми меня в матери,
А в жёны – не надо.
* * *
…и отныне никто мне не страшен,
и даже я себе не страшна,
ветер начинается во степи, слышен крик грачиный,
не боюсь ни клинка, ни яда, ни мертвечины,