и я вижу дорогу, она серебряна и лилова.
больше нет у меня ничего, кроме слова.
и любовь моя – это слово,
и слова сплетаются в красную, нервущуюся нить,
выстилающуюся дорогой.
всё, что есть на свете – это повод для диалога,
это повод молча и бесконечно с тобой говорить.
Мне казалось, что мир этот создан из стали,
а я – из ветра, солнца и пыли.
Я всегда хотела, чтобы меня любили,
но они меня распинали.
Я была хорошая дочь и почти жена, но
из меня не выходило хамелеона.
А теперь я лежу на дне океана,
и его вода фиолетова и солёна.
Наверху ветра барашки волн теребят.
Я – моллюск, и спираль моя уходит в себя,
бесконечно свиваясь кольцом, уходит в себя.
Я была Лилит и Снежная Королева,
и со мной ходили в поход и ходили налево,
и меня на коленях просили никуда не деваться,
и впервые убили, когда мне исполнилось двадцать,
я смеялась над миром, а он оставался суров.
Я была человек и женщина, я была молоко и кровь.
А теперь я – моллюск, я – доисторический аммонит,
тот, что память эпох на раковине хранит,
надо мной океан лежит и рыбьи плавают особи.
Надо мною – толща воды,
подо мной – песок и гранит,
Господи, как тихо.
Ты слышишь, как тихо,
Господи?
Алексею Журавлёву
я ничего не прошу, не умею брать,
впрочем, давать не умею тоже; мой брат
мне говорил, что я пустая внутри,
все, мол, живые, а на меня не смотри,
мол, подменили в роддоме, лесную тварь
дикие духи подбросили, словно встарь.
я не умею брать любовь у людей,
я не даю её и не прошу о ней.
в комнате пусто, за окнами – синий шум,
я ничего, ничего у тебя не прошу.
будь где угодно, я выдержу, не беда,
только запомни: какие б ни шли года,
не умирай, пожалуйста, никогда.
не умирай никогда, никогда, никогда.
ТЁМНЫЙ ПЕТЕРБУРГ (ГОРОД МЁРТВЫХ)
На Городе Мёртвых уже проступала осень,
когда я приехала. Бледная паутина
поблекшего солнца тянулась тонко и длинно
по паркам, полным берёз и сосен,
по узким улицам с домами из прошлого века,
каменным, рассчитанным на холодные зимы.
На вокзале была толпа. Не было ни одного человека.
Я посмотрела на свои руки и увидела,
что они прозрачны,
что я сама теперь стала неотделима
от этих чёрных мостов и от этих мрачных
церквей, в которых ни радости, ни прощения.
Я поселилась в комнате на углу, и ветер всё время
в щели
задувал. И я сначала пыталась бороться,
не забывая, какой я была, и как всходит солнце,
но были вот эти изогнутые мосты, и худые ветки,
и большая река, залитая жидким свинцом,
и каналы, из которых смеялось мое лицо,
отражённое водами, и там становилось заметно,
что мой тёплый живот под курткой насквозь пропорот,
что в него затекает холод
и мертвый город.
По Лиговскому проспекту ездили не машины,
а живые чудовища, обтянутые гладкой кожей,
говорили, ночью им лучше не попадаться: душили
и пожирали случайных прохожих.
На меня такая, впрочем, набросилась белым днём;
вовремя оттащили.
Я прожила здесь год и вряд ли отсюда уеду.
Кстати, это неправда, что я тебя позабыла.
Просто продираться сквозь память – как идти
по тонкому следу
через болото, полное ила.
Просто, когда я пытаюсь вспомнить – лицо, улыбку, –
не могу пробраться через чёрные эти мосты,
через большую реку.
Город Мёртвых стоит на кровавых болотах. Зыбко
и невозможно здесь жить человеком.
РОЗЫ И ШПАГИ
Некто Р.,
прожив почти сорок лет,
в юности бывший одним из лучших
фехтовальщиков по стране,
из-за травмы, понятно, вышедший весь в тираж,
вылетевший в кювет,
сильно пивший к концу, в одиночку и в тишине,
в общем, некто Р., злоупотреблявший вином и кофе,
погибает в случайной, скажем, авиакатастрофе.
Некто Р. понимает, что перед ним – не рай и не ад.
Перед ним – его старая школа, а ему, похоже, сем-