господи, нет больше у меня ничего.
я выхожу на трассу, я знаю, что всё придёт,
господи, как медленно тает лёд.
солнце падает в волчью пасть, а за ним
выключаются окна в домах одно за другим,
как поверить, что однажды придет весна?
господи, нет больше у меня ни хрена.
я иду по чёрной дороге, она зовёт,
господи, как медленно тает лёд.
господи, я вышел, лови же меня, лови,
наступает чёрный декабрь, время не для любви,
я иду, как прокажённый, бубенцами звеня,
господи, нет у меня даже меня.
нет у меня, господи, даже меня.
* * *
когда выключается свет, замирает нота,
последняя нота, длящаяся ещё
на секунду дольше, чем свет,
а потом отчего-то
застывает кровью у рта и щёк.
сплёвываю и поднимаю лицо в космос:
если дальше некуда, господи, где же ты?
у него глаза ветерана,
в седых космах
мятые полевые цветы.
* * *
это как сходишь с поезда, а тебя принимают менты,
волокут в участок, до крови бьют,
до вспышек перед глазами, до темноты,
как тут верить, что есть мама, новый год и уют?
это как дом горит: непонятно, где жена и собака,
все отходы перекрыты огнём, вот он – страшный суд.
стоя на подоконнике, не замечаешь, как начинаешь
плакать;
как тут верить, что прыгнешь – тебя спасут?
это как на последней баррикаде стоишь с гранатой,
и орут – сдавайся, и глаза застилает дым;
как тут верить, что дёрнуть чеку – это так и надо?
как тут верить, что мы победим?
в детстве я писал записки для дедмороза и прятал
их под матрасом,
сейчас я ножи пристёгиваю к плащу,
господи, но я выхожу на последнюю трассу,
господи, но я верю, что я тебя отыщу.
* * *
снег летит мне в глаза, застывает льдом на лице,
я иду по чёрной дороге, город у нее в конце,
и я знаю, что там – колокольный звон, золотая весна,
потому что больше нет у меня ни хрена,
потому что больше нет у меня ни хрена!
я стираю снег с рукавов, впереди мой город зовёт,
господи, как медленно тает лёд.
медленно, медленно, медленно тает лёд.
АРМИЯ. ДО ВОЙНЫ.
…Но когда начинают стены темнеть
и потёки тёмные проступать,
остаются слова мне – звонкая медь,
остаётся наш призрачный снегопад.
И когда превращается воздух в зной
и на горло давит он всё сильней,
во весь рост встают за моей спиной
тени наших ссутуленных фонарей,
и осенний запах сырой земли,
и морская соль под летним дождём,
сто дорог, что мы с тобою прошли,
сто дорог, что мы с тобою пройдём.
И стоит моя армия на ветру,
и внизу колосится спелая рожь.
Потому-то я никогда не умру,
потому-то ты никогда не умрешь.
LOVE IS
Роберт – нормальный парень: глаза как гвозди,
носит драные джинсы, короткий хвостик,
любит свой мотоцикл и большую скорость,
чтобы рвущийся воздух трещал, как хворост;
мама смеётся: «Робби, подхватишь насморк».
Робби, если дерётся, – обычно насмерть,
клал он на Библию, копов и на законность.
Роберту двадцать четыре, он верит в то, что
жить после тридцати – уныло и тошно,
с радостью вмятины носит на чёрном шлеме.
Только за Робертом ходят в последнее время
три приставучие шлюхи – куда б сорваться?
Всё не отводят глаз от его затылка.
Он допивает до дна седьмую бутылку
пива, садится и выжимает сто двадцать.
Не помогает. От них ему не убраться.
Робби уже не помнит, как было прежде,
вот в черепах бандана, улыбка злая.
Ходят за ним три шлюхи – Вера, Надежда,
имени третьей Роберт даже не знает.
Ходят, глядят в его костлявую спину,
в бледную тощую шею смертельно больного.
Они обещают, что гадость из Роберта вынут,
жизнь после этого, дескать, начнётся снова.
Только вот Роберт – парень не из наивных,
он таких видел – добрых, гостеприимных,
первую дозу всегда предлагали бесплатно.
Роб никогда не верил в такую халяву,
да и вообще, – эти шлюхи ему неприятны.
Шли бы уже к идиоту другому, право.
Двадцать второго, пасмурным воскресеньем,