Роберт выходит из дома. Идёт неровно.
(Мама спросила: что ж на своих? здоров ли?).
Эти же трое сзади – пугающей тенью.
Слушай, чувак: у каждого есть свои тайны –
эти, что будят из шкафа негромким стуком.
Роберт доходит до пустыря на окраине
и, развернувшись, стреляет по этим сукам.
…Роберт сидит, и глаза его пересохли,
красные: то ли ветер, а то ль отоспаться.
Третья встаёт, вытирает красный висок, и
ласково гладит его по ссаженным пальцам.
Дорогой мой воображаемый друг,
порождение бесконечного сна,
я пишу тебе рассказать, что у нас наступает весна,
и, хотя на субботу обещают минус шестна-
дцать, меня не обманешь: я чувствую, как со дна
бесконечной реки поднимаются тёплые воды.
До апреля два месяца, – что там той непогоды.
Дорогой мой друг, придуманный мной с тоски,
в духоте одинокого лета, когда виски
каждым утром ломит от выпитого вина, –
дорогой мой друг, я пишу, что у нас весна,
и она – одно, что спасает от темноты,
даже если она придумана, как и ты.
Дорогой мой воображаемый друг, ты уже семь дней
всё молчишь в моей голове, и в глазах темней,
и, хотя слова – не более, чем слова,
иногда мне кажется, что взорвётся моя голова,
если их не будет. Но, дорогой мой друг,
не тревожься. Не стоит печалиться из-за разлук.
Иногда мне кажется: ты ушел из моей головы,
поселился на Кипре. Или в районе Москвы,
или даже по этому городу ходишь, снега кляня,
где-нибудь совершенно невдалеке от меня.
Дорогой мой друг, ты видишь, что я лечусь,
это больше не едкая горечь, а просто грусть,
обезвоживанье. Мороз. Авитаминоз.
В горле когти кошачьи или заложенный нос.
Дорогой мой друг, не тревожься: я посещаю врача,
пью таблетки вовремя и вместо кофе – чай.
Я желаю счастья тебе – там, в твоей Москве
(или где ты). Но не забыть о нашем сродстве.
Ибо ближе мы братьев, любовников; так навек.
Пустота, пустота, пустота в моей голове.
Дорогой мой воображаемый друг, если я доживу
до весны настоящей, если увижу траву
и зелёные ветки – ты заходи на чай.
Разнеси мне голову выстрелом.
Выручай.
Да, мой друг, и если заканчивать – только так.
Не когда один из нас сволочь, второй дурак,
не когда выходить, закуривая, на снег,
а вот так: есть один человек и другой человек,
и дорога. И поднимается вороньё.
Богу – богово.
Миру – мирское.
И мне – моё.
И тебе – твое. И я отпускаю всё:
и сентябрьского солнца катящееся колесо,
и под летним ливнем запах мокрой земли,
и дорогу к зимнему морю, что не прошли.
Были мы с тобой – дурное лесное зверьё.
Богу – богово, миру – мирское, и мне – моё.
И, конечно, нет беззлобней зверей, чем мы,
просто здесь, на севере, голод – спутник зимы.
Потому-то у нас с тобою в крови бока,
потому-то дорога тянется, далека,
проходя через наше с тобою житьё-бытьё.
Богу – богово, зверю – зверское, мне – моё.
Не тоскуй, пожалуйста, не каменей. Живи.
Просто грызли с тобою друг друга, ища любви.
Просто стало пора превращаться, кровавя снег, –
и стоим. Один человек. Второй человек.
И пора расходиться, – а если пойдем вдвоём,
то друг друга уже и до смерти загрызём.
Да, мой друг, и если расходимся – не виня
ни тебя, ни обстоятельства, ни меня.
Человек. И другой человек. И они стоят
у большого окна, и чёрен его квадрат,
и в четыре утра безлюден его проём.
Богу – богово. Миру – мирское.
И мне – моё.
Наступает весна, мой друг, и она несёт
золотые дороги под солнцем, сходящий лёд,
если встретимся в ней – то уже навсегда людьми,
до свиданья, мой друг, и на память ключик возьми,
башмаки железные к долгой дороге готовь.
Человеку – людское: память, весна, любовь.
ИСТОРИЯ ПЕРСОНАЖА
Гляди же, какое нынче чудное небо,
как тучи похожи на бабочек в паутине.
Послушай, я – не человек.
Никогда им не был.
Я только чужой персонаж на чьей-то картине.