Сломленный страшной болью, бык вдруг дико замычал, а затем попытался убежать от нее, но она преследовала его, становясь все более сильной. Его приподнятая голова напоминала голову какого-то безобразного животного, ибо первые три собаки не отпускали свою добычу, равно как и четвертая, и эти странные наросты, казалось, составляли одно целое с ней. Дважды он обежал так арену, потом кинулся направо, затем налево, лягался, катался по земле, прыгал — все было бесполезно: железные челюсти собак не разомкнулись, и побежденный бык замер, опустил голову и наклонился вперед, опустившись на колени.
Раздались приветственные крики: «Браво, собаки!» — как кричали до этого «Браво, бык!» или «Браво, Кучарес!».
Чудо подошел со своим клинком; бык, отданный собакам, не заслуживает ни шпаги матадора, ни раны между плеч. Только отважным быкам смертельный удар наносят спереди; только тех, кто способен убить, убивают; остальных умервщляют сбоку, и клинок им вонзают из-за спины.
Чуло подошел к быку и трижды вонзил лезвие ему в бок. На третий раз он попал ему в сердце, и бык упал. Наступила очередь качетеро выполнить свою обязанность. Он приблизился и сделал свое дело. Хозяевам предстояло оторвать собак от бездыханного врага — они все еще не отпускали его.
Знаете ли Вы, сударыня, как происходит это действие, каким своего рода гомеопатическим способом заставляют бульдога раскрыть челюсть? Нет ничего проще — его кусают в хвост.
Однажды я чуть было не снискал благодаря этому триумф. Я ехал в кабриолете по улице Святой Анны и вынужден был остановиться, так как дорогу мне преградило огромное скопление народа. По улице в сопровождении львиной собачки и слуги прогуливалась старая маркиза; вдруг откуда-то выскочил бульдог небольшого роста, но с железными челюстями, кинулся на несчастную львиную собачку и вцепился в мясистую часть ее зада. Собачка взвыла, маркиза закричала, слуга разразился проклятиями, а публика — вынужден сказать это, сударыня, к стыду обитателей улицы Святой Анны, — принялась хохотать.
Самые сострадательные души попытались разнять собак, но безуспешно, и это привело маркизу в отчаяние. Я решил сыграть роль античного бога, используя кабриолет вместо театральной машины. Я оперся на откинутый кожаный фартук кабриолета и взял ситуацию в свои руки. «Принесите мне сюда обоих животных!» — заявил я. «О сударь! Спасите мою собаку!» — воскликнула маркиза, умоляюще складывая руки. «Сделаю что смогу, сударыня!» — скромно ответил я.
Ко мне подтащили сцепившуюся парочку. Поскольку я никоим образом не был знаком с этим бульдогом и, следовательно, не состоял с ним в дружеских отношениях, я обернул ему хвост своим платком и через платок резко укусил его.
Львиная собачка отпала, как спелый фрукт, свалилась на землю и помчалась к своей хозяйке, в то время как бульдог, извиваясь от боли, с налитыми кровью глазами и широко раскрытой пастью, попытался вцепиться в какую-нибудь часть моей персоны.
Однако я прекрасно знаю, как отделываться от бульдогов: этому ремеслу меня обучил Милорд. Я кинул пса на десять шагов от себя и громко скомандовал кучеру: «В Институт!» — «Ах, вот оно что! — воскликнула старая дама. — Нет никакого чуда в том, что этот господин так учен: он академик!»
Три дня спустя старая маркиза, узнав мою настоящую профессию и мой адрес, предложила мне свою руку и свое сердце. Женившись на ней, я был бы сегодня вдовцом и обладателем ренты в пятьсот пятьдесят тысяч франков. Так что женитесь, молодые люди!
Разрешите мне после того, как я высказал это нравоучение, попрощаться с Вами, сударыня! Корриды — это зрелище, смотреть которое никогда не может наскучить, так что целую неделю я бывал на всех корридах, проходивших в Мадриде. Но видеть и слышать — это не одно и то же, и я боюсь, что мой рассказ и так уже слишком затянулся. Тем более что я вынужден буду вернуться к этой теме, поскольку предстоят королевские корриды, а они, как я Вам уже имел честь объяснять, проходят совсем иначе, нежели обычные.
IX
Мадрид, 14 октября, вечер.
Поистине, сударыня, Мадрид — город чудес! Не знаю, всегда ли в Мадриде такая иллюминация, такие танцы и такие женщины, но в чем я уверен, так это в том, что мной овладело чудовищное стремление именно сейчас, когда благодаря принятым мерам предосторожности мое материальное состояние упрочилось, получить испанское подданство и избрать Мадрид местом жительства.
Кто не видел Прадо утопающим в блеске огней вчера вечером, тот не знает, что такое иллюминация; кто не видел, как в этом ослепительном свете шествует двадцать очаровательных женщин, чьи имена я мог бы Вам назвать, у того не хватит воображения представить, как выглядит собрание фей; кто не посетил Театра дель Сирко и не видел, как Ги Стефан танцует халео-де-херес, тот даже не догадывается, что такое танец. Могу добавить: кто не видел, как сражается Ромеро, тот не понимает, что значит отвага, но к этой последней теме я вернусь позднее, тогда как о первых трех, напротив, дам исчерпывающий отчет сейчас.
Вчера, сударыня, покинув дворец, я велел отвезти себя на Прадо. Этот огромный проспект, похожий на Елисейские поля, весь был в огнях; однако эти огни, вместо того чтобы изображать привычные волнистые узоры и официальные декоративные арки, какие мы видим 1 мая и 29 июля, сверкали всеми красками и образовывали всевозможные контуры: соборных церквей, цветов, готических замков, мавританских дворцов, гирлянд, звезд, солнца; словно вся наша планетарная система целиком собралась, чтобы устроить праздник нашему бедному земному шару. Ничего подобного я никогда не видел, за исключением праздника Луминара в Пизе. Я слышал от кого-то, что такая иллюминация обходится в сто тысяч франков в день, но меня это ничуть не удивляет.
А помимо того, сударыня, на этом же самом вытянутом прямоугольном пространстве, заключавшем в себе праздничную иллюминацию, прогуливалось пешком в боковых аллеях столько изумительных созданий и разъезжало в экипажах столько красавиц, что это лучшим образом передает мою мысль, будто в Мадриде замечаешь лишь уродливых женщин и лишь на них смотришь. Что же касается остальных, то, по правде сказать, разглядывать их всех — занятие чересчур трудное, и приходится от него отказаться. Погуляв часа два посреди перекрестия огней иллюминации и взглядов, мы пошли в Театр дель Сирко. Как раз в эту минуту там исполняли baile nacional, и на сцене была главная танцовщица. Танцовщица эта француженка, и зовут ее, как, помнится, я Вам уже говорил, — Ги Стефан.
Надо Вам сказать, сударыня, что мы, люди искусства, входим в своего рода европейское тайное сообщество, благодаря которому мы поддерживаем друг друга, даже если никогда не виделись. Так, к примеру, если я в Париже прихожу в театр, где в это время на сцене играют Фредерик Леметр, Дежазе или Буффе, мне достаточно либо передать им, что я нахожусь в зале, либо самому жестом показать это, и в ту же самую минуту Дежазе, Буффе или Фредерик Леметр, даже если в этот день они пребывают в дурном расположении духа, тотчас же забывают о своем плохом настроении и играют для меня, играют так хорошо, как, возможно, никогда не играли прежде. Из-за этого публика порой ничего не понимает в роли, начавшейся с определенной вялостью, а затем внезапно оправившейся от этой слабости и ставшей значительной благодаря энергии и таланту актера, хотя первые сцены заставляли было думать, что эти способности в нем уже угасли. Это то, что я попытался описать в одной из сцен четвертого акта «Кина», когда актер объясняет или, вернее, пытается объяснить принцу Уэльскому характер своих отношений с графиней Кефельд. Короче, сударыня, между нами, людьми искусства, существует такое единение. И вот, отыскав одну из моих соотечественниц за границей, я подумал, что оно может существовать и здесь.
И я передал г-же Гй Стефан, что явился засвидетельствовать ей свое почтение и прошу ее танцевать для меня. Госпожа Ги Стефан, заметив, что я пришел к концу спектакля и сажусь посреди партера, догадалась, что я ее брат по искусству и явился предъявить свои права. Легким кивком я дал ей знать, что она не ошиблась. Она ответила мне знаком, невидимым для всех и понятным лишь мне. Мы устроились в креслах. Танец халео-де-херес начался.