В половине двенадцатого мы встали из-за стола; рехо-неадор покинул его на четверть часа раньше, но его уход не сделал нас веселее. Мы отчетливо понимали, что невозможна никакая борьба между этим растерянным несчастным мальчиком и быком, на бой с которым он шел, и потому видели в бедняге лишь жертву. Осуна вышел вслед за ним в соседнюю комнату; я узнал позднее, что герцог предложил ему, если он откажется от боя и, следовательно, от пенсиона, почти ту же самую сумму, какая была бы им потеряна при этом; но молодой человек не согласился, ограничившись тем, что поручил заботам Осуны свою мать и сестру на случай, если с ним случится какое-нибудь смертельное происшествие.
Мы направились на площадь Майор, и десять минут спустя расположились на самом лучшем балконе из тех, что выходят на площадь — определенно, его величество король Филипп IV проявил большую щедрость. Как видно из ее названия, сударыня, площадь Майор самая большая в Мадриде, а так как во времена Филиппа II, когда строился Мадрид, недостатка в земле не было, то площадь Майор просто огромная. В течение месяца шли приготовления: они состояли в том, что площадь размостили, вместо камней все усеяли песком, кругом поставили барьеры, приготовили входы для живых лошадей и быков и выходы для вывоза тел мертвых быков и лошадей, а также возвели скамьи.
Эти скамьи доходили только до второго этажа домов. Начиная со второго этажа окна служили ложами. Мы находились посреди одной из четырех сторон площади, и слева от нас была королевская ложа. Под королевской ложей, примыкающей к залу Сан-Херонимо, располагалась рота алебардщиков, перекрывая вход на арену, имевший ширину не менее тридцати футов. При любых обстоятельствах алебардщики должны были стоять неподвижно, как стена, а в случае если бык кинется на них, преградить ему путь алебардами; если в борьбе с ним они убьют его, он становится их добычей.
Напротив них, сидя верхом на черных лошадях и одетые во все черное, держались шесть альгвасилов в своих старинных костюмах; эти шесть альгвасилов, имевшие оружием лишь шпагу на боку и хлыст в руках, казалось, находились здесь для того, чтобы рядом с трагедией разыгрывать перед народом комедию. В самом деле, бык, ничего не понимая в предназначении этих шести одетых в черное людей с хлыстами и к тому же, возможно, затаив что-нибудь против альгвасилов, мог найти злое удовольствие в том, чтобы кинуться именно на них; в этих случаях славные мадридцы млели от восторга, наблюдая, как те спасаются бегством и увертываются от быка.
Площадь со своими скамьями, балконами, окнами и крышами, заполненными зрителями, представляла собой единственное в своем роде зрелище; господствуя над площадью, рядом с ней высились две колокольни, и за каждую неровность на этих колокольнях цеплялся мужчина или ребенок. В пределах видимости было не менее ста тысяч человек, и все они могли следить за происходящим. Вообразите три ряда балконов, затянутых красными или желтыми полотнищами: красными, обшитыми широкой золотой лентой, и желтыми, обшитыми серебряной лентой. Вообразите разнообразие красок, составляющее очарование испанских нарядов. Вообразите беспрерывное движение ста тысяч людей, пытающихся посягнуть на места своих соседей; вообразите гул, который производят сто тысяч голосов, — и при этом Ваше воображение, каким бы богатым оно ни было, сударыня, все равно не сумеет восстановить подлинную картину. Половина из этих ста тысяч человек говорят лишь об одном предмете, а точнее — лишь об одном человеке. И этот человек — Ромеро.
В число рехонеадоров, сударыня, входил некий молодой человек, лишившийся, по слухам, из-за своих политических взглядов чина офицера королевской гвардии. Этот юноша, известный своей отвагой, утверждал, что он стал жертвой клеветы, и, решив сразиться с быком, заявил, что либо он даст себя убить, либо завоюет нечто получше, чем утраченное им место. Его знали как человека, умеющего держать слово, и потому все разговоры вертелись вокруг Ромеро; остальные три рехонеадора были отодвинуты в тень. Их звали: дон Федериго Валера-и-Ульоа, дон Романо Фернандес, дон Хосе Кабаньос. Кроме того, был еще один запасной боец по имени дон Бернардо Осорио де ла Торре. Дону Федериго покровительствовал герцог де Осуна, дону Романо — граф де Альтамира, дону Хосе — герцог де Медина-Сели и Ромеро — герцог де Альба.
Тем временем в сопровождении короля, герцога и герцогини де Монпансье прибыла королева. Она первый раз появлялась на публике. Весь цирк встал и разразился рукоплесканиями.
За ними шли герцог Омальский и королева-мать. Как только августейшие зрители заняли места, послышались фанфары, одна из дверей отворилась и показались рехо-неадоры, сопровождаемые своими наставниками.
Каждый из рехонеадоров ехал вместе со своим наставником в роскошной золоченой коляске, предназначенной для празднеств. Четверки лошадей, которые везли каждую из этих карет, были украшены султанами, и эти султаны имели цвета того или другого покровителя. Кареты объехали арену, проследовали одна за другой перед ложей королевы и выехали через дверь, противоположную той, в которую они въезжали. Почти тотчас же появилась вся квадрилья — чуло, бандерильеро и тореадоры; как и накануне, они преклонили колена перед балконом королевы. Как только они поднялись, дверь открылась и на арену ввели двух лошадей, покрытых попонами. За лошадьми пешими шли два рехонеадора. Один из них был тот самый дон Федериго, с которым я завтракал утром, а второй — дон Романо, подопечный графа де Альтамира.
Затрубили фанфары, и всадники вскочили в седла. Почувствовав на себе наездника, лошадь дона Федериго встала на дыбы. Вместо того чтобы опустить поводья, он натянул узду; лошадь опрокинулась назад, и оба они покатились по песку. Это было неудачное начало. Когда Байи вывели из Консьержери, чтобы вести на эшафот, он споткнулся о камень. «Плохое предзнаменование! — усмехнулся он. — Римлянин вернулся бы домой!» Мне кажется, что дону Федериго очень хотелось в эту минуту поступить так, как поступил бы римлянин. Тем не менее его снова посадили в седло (упал он если и не слишком ловко, то, по крайней мере, удачно).
Второй всадник держался в седле более или менее уверенно; мне показалось, что ему было лет сорок — сорок пять, и в нем чувствовалась ббльшая сноровка в верховой езде, чем у его напарника. Бедняга дон Федериго позволял себя вести куда угодно; второй наездник легкой рысцой направился к своему месту. Каждому дали в руку копье. Оно было шести футов длиной и имело очень острый железный наконечник; древко копья изготавливали из весьма хрупкой хвойной древесины, поэтому при каждом ударе, нанесенном наездником, оно ломалось, и железный наконечник вместе с обломком древка застревал в туловище быка. Мне показалось, что это копье стало еще одной крупной помехой для несчастного дона Федериго. Прозвучал сигнал начала боя. Должен сказать, что на этот раз я волновался еще больше, чем на первом представлении. Мне предстояло быть свидетелем не битвы, а казни. Дверь отворилась, и появился бык. Это был коричневый бык с острыми загнутыми рогами; он пробежал треть ристалища, а затем остановился, опустившись на колени.
Ему хватило одного мгновения, чтобы налитыми кровью глазами осмотреть всю арену. Он поднял голову, словно разглядывая всю эту массу зрителей, ярусами теснившихся перед ним, — от последних ступеней цирка и вплоть до самых острых шпицев колоколен. После секундного колебания он, по-видимому, принял решение, взгляд его остановился на несчастных альгвасилах, побледневших так, что это можно было увидеть под их широкополыми шляпами, и с грозным ревом кинулся вперед. Пуля, выпущенная в стаю ворон, не произвела бы большего действия. Шесть человек в черном, пустив лошадей галопом, рассыпались по ристалищу. Один из них, падая с лошади, ухватился обеими руками за седло; ветром у него снесло шляпу, и бык принялся ее топтать под хохот, свист и шиканье толпы.
В это время Монтес, взяв под уздцы лошадь несчастного дона Федериго, подвел ее к быку; в четырех шагах от быка он отпустил лошадь. Мгновение это было весьма благоприятное — беснующийся бык не обращал внимания на то, что происходило вокруг него. Федериго на самом деле был храбр, ему лишь не хватало уверенности в себе; он пустил лошадь на быка, поднял руку и вонзил копье в бок животного. Копье сломалось.
Если есть что-нибудь прекраснее, чем бессознательная храбрость, то это сила воли. Какая-то наиболее чуткая часть зрителей, понявших, какую волю понадобилось проявить несчастному Федериго, чтобы сделать то, что он сейчас сделал, начала аплодировать и вовлекла в рукоплескания других. Бык, секунду простоявший в растерянности от этой атаки, кинулся на своего противника прежде, чем тот успел отступить.