Все решили, что бедный Федериго погиб. Так бы и произошло, если бы не Монтес; с удивительной ловкостью и отвагой он проскользнул под шеей лошади и с розовым плащом в руках встал между быком и своим подопечным. Бык отвлекся на розовый плащ, слепивший ему глаза, и кинулся на Монтеса.
Перед нами разыгрался чудесный спектакль — Монтес с помощью плаща водил быка. Мне бы очень хотелось объяснить Вам, сударыня, что значит «водить быка», но растолковать такое человеку, который этого не видел, очень трудно.
Представьте себе, сударыня, как человек, в руках которого лишь шелковый плащ и нет никакого оружия, играет с разъяренным быком, заставляя его проноситься то справа, то слева от себя, а сам при этом не двигается с места и видит каждый раз, что бык, пробегая, задевает рогом серебряное шитье на его жилете. Понять, как это происходит, совершенно невозможно: поневоле начинаешь думать о чарах, амулете, талисмане.
Пока Монтес водил быка, дона Федериго вооружили новым копьем, а второй наездник, также находившийся под присмотром своего наставника, сломал свое копье о шею быка. Повторилась та же сцена, что и с Федериго. Бык кинулся на всадника, однако его наставник, менее ловкий или менее храбрый, чем Монтес, не смог отвлечь животного. Голова быка ушла под грудь лошади, и мы увидели, как он вонзил туда по самый лоб один из своих рогов.
Раненая лошадь встала на дыбы, железным копытом ударила по спине быка и опрокинулась назад, подмяв под себя всадника и вдавив ему в грудь седельную шишку. Тотчас же из груди несчастного, придушенного непомерной тяжестью, вырвался крик. Лошадь поднялась, одна нога ее была парализована, и из нее била ключом кровь. Но наездник остался на земле: он был без сознания.
Бык приготовился снова его атаковать, но тут дон Фе-дериго вонзил ему второе копье в край плеча. Животное развернулось, но и на этот раз Монтес отвлек его на себя. За это время четверо служителей цирка подняли рехоне-адора и унесли.
Монтес стал во второй раз водить быка. Внезапно по площади прокатился сильный гул. Вместо унесенного наездника на ристалище выступил другой всадник. Это был Ромеро.
Все взгляды обратились на него; зрители забыли и о доне Федериго, и о лежащем в обмороке наезднике, и даже о Монтесе. Перед нами был красивый молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, одетый в зеленый бархат и превосходно выглядевший в этом красивом наряде времен Филиппа II, хотя на любом другом он казался бы маскарадным. Лицо его было бледным, но бледность его имела тот изумительный матовый оттенок, который придает мужчине красоту; его черные волосы были очень коротко острижены, а небольшие черные усы очерчивали тонкие сжатые губы.
Он легко вскочил на подведенную ему лошадь, направил ее прямо к балкону, чтобы приветствовать королеву и принцев, а затем стремительно выехал на арену, заставив лошадь сделать два-три поворота и два-три раза перейти с одного бега на другой; при этом он не обращал на быка никакого внимания, словно того и не было. Наклонившись к Чикланеро, он перебросился с ним парой слов, взял из рук служителя цирка оружие и помчался к быку.
Но, будучи превосходным наездником, он приблизился к быку еще не для того, чтобы атаковать его, а чтобы приучить лошадь к его виду и запаху. Сдерживая скачки коня, он два-три раза объехал вокруг быка, напоминая кречета, готового броситься на добычу. Бык смотрел на него с тупым и злобным видом; он словно понял, что на этот раз ему придется иметь дело с достойным противником.
Наконец, Ромеро остановился точно напротив животного, как это сделал бы профессиональный тореадор. Бык бросился на него. Ромеро подпустил его поближе и со всего маху вонзил ему копье между лопаток, а затем, легко повернув коня, сделал полукруг по арене, чтобы взять новое копье.
Бык попытался его преследовать, но после десяти шагов опустился на одно колено, с трудом поднялся, затем снова рухнул на колени и упал, растянувшись на арене: только голова его еще была поднята. Ромеро уже держал в руке другое копье и готовился к новой схватке.
Но животное признало себя побежденным. Его взгляд не выражал уже ничего, кроме смертельной угрюмой тоски. Дважды голова его касалась песка, дважды поднималась и на третий раз упала, чтобы уже не подняться. Сто тысяч зрителей были ошеломлены увиденным: даже тореадор не взялся бы за дело с большим изяществом и не закончил бы его с большей ловкостью. Толпе потребовалась целая минута, чтобы оправиться от изумления. Но придя в себя, публика разразилась неистовыми рукоплесканиями.
Ромеро поклонился с высокомерной усмешкой, как бы говоря: «О, вы очень любезны, господа, но подождите, подождите!» После этого со спокойствием изощренного дуэлянта он на наших глазах занялся приготовлениями к сражению с новым противником. Он осторожно взял в правую руку шпагу, уперев головку эфеса в ладонь, а левой рукой подставил мулету следующему врагу.
Второй бык, простояв какое-то время в нерешительности, в конце концов кинулся на Ромеро. Молния промелькнула и исчезла — шпага до самого эфеса вошла точно между лопаток. Бык повалился на колени, словно воздавая должное своему победителю. Через несколько минут арена, сотрясавшаяся от рукоплесканий, снова была пуста.
Появился третий бык. Ромеро остался на ристалище один. Из трех рехонеадоров одного унесли в бесчувственном состоянии, второй, согнувшись пополам и опираясь на руки служителей цирка, сам покинул арену, у третьего было вывихнуто колено. Как последний из Горациев, Ромеро один оставался невредимым. Третий бык был совершенно черным, без единого белого пятнышка. Словно получив приказ, он ринулся на альгвасилов.
Альгвасилы мгновенно рассыпались в стороны и через минуту снова собрались напротив балкона королевы. Бык остался стоять посреди арены, увидев перед собой этот заслон, казавшийся ему прочным.
Но позади заслона стоял тот, кто в двух последних сражениях выказал свою силу и сноровку, тот, кого, как всякую сильную личность, манила опасность и пьянили рукоплескания, — там стоял Ромеро.
Он понесся на быка во весь опор и на полном скаку вонзил ему копье в левый бок, а потом, схватив из рук служителя цирка второе копье и подъехав к быку с противоположной стороны, нанес ему удар в правый бок. Это было проделано с такой быстротой, что животное, едва ощутив боль от первого удара, почувствовало, как она стала еще сильнее от второго.
Лишь видя, как рукоплескал огромный цирк, как приветственно махали платками зрители, выкрикивая в едином приветственном возгласе имя Ромеро, можно составить себе представление о том, что должен был испытывать человек, вызвавший такую бурю восторга. Герой казался непобедимым, и даже не просто непобедимым, а неуязвимым.
Бык, из обеих ран которого потоком струилась кровь, с мычанием скреб копытом песок. Ромеро изящно раскланивался с публикой. Бык бросился на него. Не сдвинувшись с места, Ромеро надел на голову шляпу и стал ждать. Атака была яростной. Подцепив снизу лощадь, бык поднял ее на рогах вместе с всадником.
А теперь, сударыня, слушайте внимательно и, находясь на расстоянии четырехсот льё отсюда, рукоплещите — то, что я Вам расскажу, происходило на глазах ста тысяч человек. Будучи оторваным от земли, Ромеро со всего маху вонзил копье в левый бок быка. В ту же секунду бык, лошадь и всадник рухнули на землю общей грудой, содрогания которой не позволяли вначале ничего в ней различить.
Бык высвободился первым, но, вместо того чтобы предпринять новую атаку, попятился к барьеру. Лошадь, раненная не так сильно, как могло бы показаться, тоже поднялась. Вместе с ней поднялся и всадник: он даже удержался в седле! «Копье! — закричал Ромеро. — Новое копье!» Ему принесли копье, и он бросился на быка. Бык стал оседать — удар копья пробил ему сердце. Он был мертв.
Ромеро с поразительным презрением отбросил копье и крикнул: «Другого быка!» О сударыня, что за упоительное зрелище представляли собой эти сто тысяч человек, в один голос кричавших «Браво, Ромеро!».
В эту минуту королева подала знак и что-то сказала на ухо одному из своих офицеров. Это был запрет Ромеро продолжать сражение и обещание найти другое применение отваге бойца. В то же время она милостиво разрешила Ромеро подойти и поцеловать руку.