А теперь, сударыня, поблуждайте в бесконечных коридорах, по которым Вас будет водить слепец-весельчак, если Вы пожелаете вызвать к жизни один из тех снов, какие Шарль Нодье рассказывает в своей причудливой «Смарре». Вы ощутите, что этот узкий каменный проход с каждой минутой все больше сжимает Вас; Вы почувствуете, как тесно становится Вашей груди между гранитными стенами, гранитным полом и гранитным потолком; Вам станет необходим свет, воздух, солнце, и все это Вы обретете, поднявшись на самый купол, откуда Вы увидите под ногами у себя все сооружение, а на горизонте — Мадрид.
Но, покидая Эскориал, Вы пожалеете прежде всего о прекрасных монахах Сурбарана и Мурильо, в длинных волочащихся одеждах и с выбритыми головами. Эскориал без монахов — нелепая бессмыслица, и никакого объяснения этому быть не может. Вам скажут, что революция упразднила монахов; но разве революции могут достигнуть Эскориала? Разве Эскориал принадлежит земле? Разве Эскориал принадлежит этому миру? Да выгоните монахов из всей остальной Испании, господа философы, господа прогрессисты, господа устроители конституции, но во имя Неба сделайте исключение для Эскориала, как мы сделали его для Ла-Траппа и Гранд-Шартрёза.
Пока мы оставались в Эскориале, мы и не думали о завтраке — зловещее сооружение теснило нам грудь, но стоило нам выйти оттуда, как голод пробудился в нас вместе с жизнью. Мы направились к постоялому двору метра Калисто Бургильоса. Хозяин ждал нас у дверей.
Меню в Испании не отличается разнообразием. Нам предложили отбивные котлеты, картофель и салат, то есть, как видите, то же, что накануне, и вдобавок зелень. Впрочем, испанская зелень горько разочаровала нас; испанское растительное масло и уксус настолько далеки от наших кулинарных привычек, что я готов вызвать на спор любого француза, каким бы он ни был страстным любителем латука, рапунцеля или белого цикория, ибо уверен, что он не сможет проглотить даже маленького кусочка той или другой из этих трав, столь аппетитных на вид, однако, после того как они приходят в соприкосновение с той или другой из упомянутых мною жидких приправ.
Именно тогда, сударыня, мне впервые пришла в голову великолепная идея готовить салат без растительного масла и уксуса. Несомненно, будь во мне хоть какая-нибудь коммерческая жилка, это была бы для меня прекрасная возможность добиться привилегии на изобретение, а получив эту привилегию, разбогатеть, пустив ее в ход в Испании и распространив ее действие на Италию. Но, увы! Вы же знаете, гения коммерции забыли позвать на мои крестины, и, как те ревнивые феи, что преследуют принцев и принцесс в сказках Перро, этот зловредный дух не только не защищает меня, но и терзает.
Так что я просто-напросто сообщил своим товарищам по путешествию, как надо делать салат без растительного масла и уксуса, и, вместо того чтобы обрести звание разбогатевшего дельца, удовлетворился титулом благодетеля человечества. Итак, салат без масла и уксуса делают с сырыми яйцами и лимоном. Приготовление этой заправки к салату безмерно заинтриговало метра Калисто Бургильоса, и он проявил к ней такой интерес, что я, вырвав из рук Жиро салатницу, когда он потянулся к ней в третий раз, отнес последние уцелевшие листочки салата нашему хозяину. Туда же я добавил кусочек омлета моего приготовления.
Об этом своем добром поступке я совсем забыл, как вдруг, выходя из дома, столкнулся с метром Калисто, который поджидал меня на пороге, держа по бокалу в каждой руке и бурдюк под мышкой. В знак братства он угостил меня валь-де-пеньясом. На самом деле, метр Калисто Бургильос оказал мне эту честь, решив, что я повар из богатого дома и приехал в Мадрид на нынешние празднества. Я оставил его в этом заблуждении, ибо так он воспринимал меня куда более значительной персоной, чем если бы я открыл ему, что перед ним автор «Мушкетеров» и «Монте-Кристо».
Следовало торопиться: был уже полдень, а в семь часов нас ждали на званом ужине, который давала в мою честь французская колония. Да, сударыня, что тут поделаешь? Так уж устроены наши соотечественники: за границей они нас чествуют, радушно встречают, обнимают, а дома кусают и перемывают нам косточки. За рубежом вас окружает ваша посмертная слава. Стоит пересечь границу — и вы будто умираете. Это уже не вы, а ваша тень встречает на каждом шагу проявления доброжелательства, и, должен сказать, мою прославленную тень принимают здесь так, что это вызывает зависть у моего бедного собственного «я».
Дело в одном обстоятельстве, о котором Вы, сударыня, не догадываетесь и я, разумеется, тоже прежде не догадывался. Оказывается, в Мадриде я более известен и, возможно, более популярен, чем во Франции. Испанцам кажется, что они распознают во мне (когда я говорю «во мне», это, как Вы понимаете, означает «в моих произведениях») нечто кастильское, и это льстит их самолюбию. Ведь правда же, что, прежде чем стать кавалером ордена Почетного легиона во Франции, я стал командором ордена Изабеллы Католической в Испании. В этом отношении заграница показала дорогу моей родине. Не сомневаюсь, сударыня, что после моего возвращения меня заставят дорого заплатить за все те любезности, какие мне здесь оказывали. Но, тем не менее, по тому, с какой благодарностью относятся ко мне в Испании, я могу так или иначе судить, что обо мне будут думать после моей смерти.
И потому со времени моего приезда установились отношения подлинной сердечности между нами и испанскими деятелями искусства. Лавега носит мою ленту ордена Почетного легиона, а я — ленту Изабелы Католической, снятую с шеи Мадрасо. Бретон, этот испанский Скриб, и Рибера, который носит широко известное в живописи имя и сам вполне достоин этого имени, проводят все вечера с нами. Доступ в фойе театра Эль Принсипе, где собираются все выдающиеся люди мадридского артистического мира, был открыт нам двумя самыми известными драматическими актерами Испании: доном Карлосом де ла Торре и Ромеа. Каждый день кто-нибудь из только что названных мною лиц предлагает нам свои услуги в качестве чичероне, и перед ним открываются любые двери: картинные галереи, артиллерийские музеи, парки и королевские дворцы.
По правде говоря, посольство тоже изо всех сил помогает осуществлять наши желания. Господин Брессон, только что получивший от ее величества титулы герцога де Санта-Исабель и испанского гранда, безукоризненно любезен: три дня назад он устраивал для нас в прелестном дворце, где находится его резиденция, настоящий королевский прием.
Словом, возвращаясь к тому, с чего я начал это отступление, нас ждала в Мадриде в семь часов французская колония, которая давала в нашу честь обед на сто персон; руководил им брат отважного полковника Камонда, один из самых известных негоциантов Мадрида.
Это тоже был королевский обед, сударыня! Штраус, находившийся в числе приглашенных, устроил нам сюрприз. Во время десерта появился весь его оркестр — тот самый замечательный оркестр, который в течение целой недели заставлял королей и королев, словно простых пастухов и пастушек, танцевать, — и до полуночи играл вальсы, кадрили и бравурные мелодии так, как их умеют исполнять только немецкие музыканты.
В полночь все стали расходиться; за пять часов было выкурено сигар на пятьсот франков. Не стоит и говорить, что, будучи весь пропитан ароматом гаванских сигар, я не принимал совершенно никакого участия в их курении. Не знаю, что меня ждет по возвращении во Францию, сударыня; не знаю, в какие неведомые сражения я буду втянут; не представляю, какая новая гидра о семи головах опять выступит против меня — но мне точно известно, что я вернусь с сердцем, переполненным благодарностью за прошедшие дни, и ее с избытком хватит для того, чтобы с презрением отнестись ко всем ожидающим меня оскорблениям.
Сейчас три часа утра, сударыня, через два часа я уеду из Мадрида. Пожалейте меня, сударыня, ведь я провел здесь двенадцать самых счастливых дней в моей жизни, а как Вам известно, счастливые дни для меня редкость. Итак, прощай Мадрид, гостеприимный город! Прощайте те, искренняя дружба с кем связала меня только вчера, но будет вечной; прощайте, бархатные глаза, заставившие Байрона изменить английским красавицам; прощайте, прекрасные ручки, так ловко играющие шелестящим веером; прощайте, ножки, самой обычной из которых будет впору туфелька Золушки или даже, сударыня, туфелька еще меньше, известная только мне. Когда я говорю «только мне», я ошибаюсь, сударыня, Вы ведь знаете, у меня нет секретов от Вас.