Карета медленно катила по песчаной дороге. Жиро и Ашар делали все от них зависящее, чтобы заставить своих мулов обогнать нас, но их мулы, будучи верными товарищами, не желали разлучаться с новыми друзьями и, более приученные к упряжке, чем к седлу, шли, выстроившись в ряд, перед нашей каретой. Это была та самая известная Вам желто-зеленая берлина, сударыня!
Мы ехали так еще два часа; наступила полная темнота; темно-синее небо засветилось мерцающими звездами. Внезапно на горизонте звезды стали меркнуть, а вернее гаснуть, закрываемые каким-то темным силуэтом с неровной кромкой. По мере того как мы продвигались, этот силуэт светлел, но оставался по-прежнему непроницаемым для взора; наконец, мы поняли, что этот силуэт образуют дом с примыкающей к нему ригой. Крыши на риге уже не было; но, если бы ее поискать хорошенько, она непременно обнаружилась бы лежащей на земле. Сквозь окна риги, незастекленные и не имеющие ставней, виднелось небо, напоминавшее шитый золотом занавес. Издали рига показалась нам добрым предзнаменованием, поскольку мы могли обрести в ней пристанище, если и не слишком удобное, то, по крайней мере, просторное и никак нас не стесняющее. Но, когда мы осмотрели ее вблизи, наши надежды сменились страхами: ночевать в подобной лачуге не представлялось возможным, уж лучше было провести ночь под открытым небом: во всяком случае, при этом можно было не опасаться падения камней на голову и соседства крыс. Оставалось искать приют в доме.
Дом был явно мал для восьми путников. Правда, вид его дышал гостеприимством; сквозь отверстия в ставнях и дверные щели пробивались довольно яркие лучи света, а это говорило о том, что дом внутри так или иначе освещен. Обманчивые мечты нашептывали нам, что свет льется из кухни. По мере того, как мы приближались к дому, нас стало успокаивать не только то, что мы видели, но и то, что мы слышали. До нас доносились веселые звуки: энергичное пощелкивание кастаньет, металлическое гудение баскского бубна и переборы испанской гитары. В Вилья-Мехоре был праздник.
«Прекрасно! — обрадовался Александр. — Нас ждут не только кров и ужин, но еще и танцы! Дебароль, друг мой, спрыгните на землю, засвидетельствуйте мое почтение хозяйке дома и передайте ей на самом лучшем вашем испанском, что я приглашаю ее на первый танец». Мулы уже остановились; карета последовала их примеру, и мы подошли к дому.
Однако вблизи дом выглядел уже совсем не гостеприимным: двери были заперты, словно ворота крепости, а полное отсутствие живых существ у порога и вокруг придавало ему крайне странный вид: внутри него царили суматоха, веселье и шум, а снаружи было безлюдно, печально и тихо. Майоралу было велено постучать в дверь. Ответа не последовало. Александр поднял с земли камень и приготовился устроить продолжение остроумного начала пьесы «После полуночи».
«Стойте! — предупредил его Дебароль. — Я знаю испанские нравы. Вы можете пытаться вышибить дверь, но вам все равно не откроют, пока не кончится фанданго; испанец не станет себя утруждать, когда он танцует, курит или спит». Дебароль пользовался среди нас авторитетом Кал-хаса. Александр положил камень на землю, сел на него, и мы стали ждать.
Предсказания Дебароля были столь же верными, как у евангелистов. Едва смолкли кастаньеты и стихло гудение баскского бубна, дверь распахнулась. Она вела в коридор, в середине которого виднелись две стоявшие напротив друг друга двери. Одна, левая, шла в кухню, залитую светом трех-четырех ламп и отблесками пламени огромного камина. Другая дверь, правая, вела в темную, и сырую комнату, освещенную только ночником. Левая комната служила бальным залом, правая — помещением, где можно было передохнуть.
Человек, открывший нам входную дверь, не проявил к нам никакого интереса и тотчас же вернулся в бальный зал. Вновь защелкали кастаньеты, загудел баскский бубен, гитара зазвенела еще веселее, чем прежде. Танцы, прерванные на мгновение, возобновились с тем неистовым пылом, какой испанцы вкладывают в это занятие.
Мы вошли, и наши восемь голов поднялись над головами зрителей, толпившихся в дверях.
Во Франции при таком неожиданном появлении новых лиц все обернулись бы посмотреть на них, и Вы первая, сударыня! В Вилья-Мехоре никто не шелохнулся. В этой кухне толпилось человек сорок — пятьдесят — как танцоров, так и зрителей. Двое-трое выделялись из этой толпы изяществом своей одежды и решительностью, читавшейся на их лицах. Эта решительность, эта твердость в чертах составляет главную красоту южных народов. Двое других стояли, опираясь на эскопеты, и, совершенно не собираясь позировать, замерли в позе, какую никогда не смог бы достигнуть ни один натурщик.
Сначала мы были полностью поглощены созерцанием этого зрелища. Ведь для тех, кто ищет все красочное, увидеть ночью, в пустынном месте, в отдаленном постоялом дворе, почти среди руин, веселую компанию танцоров и танцовщиц в национальных костюмах значило не мало. Мадрид, дивный город, но город цивилизованный, начал с того, что изгнал всякую живописность, как это приходится делать цивилизованному городу, сознающему свое столичное положение. Мы тщетно ее искали там и обнаруживали только на театральных подмостках города. Да и то, эта живописность, как и любая, создаваемая на заказ, на мой взгляд грешила во многих отношениях, тогда как зрелище, неожиданно представшее перед нашими глазами, было красочным в полной мере.
Когда кому-то из зрителей надо было пройти во вторую комнату, к которой мы стояли спиной, он сначала раздвигал своих товарищей, потом нас и проходил мимо, казалось не обращая внимания ни на нас, ни на них. С нами же дело обстояло совсем иначе. Мы, напротив, заметили, что все, кто выходит из танцевального зала, собираются вокруг нашего майорала, стоявшего в самом темном углу комнаты отдыха, и, по-видимому, обсуждают с ним какой-то вопрос первостепенной важности. Не знаю, что именно заговорило первым — голод, подстрекавший наши желудки, или самолюбие, уязвленное подобным безразличием к нам, — но вдруг Ашар не сдержался: «Господа, а что если нам заняться ужином и постелями — мне кажется, такое будет весьма кстати!» Это предложение тотчас же было принято единогласно.
В эту минуту, как бы в ответ на наше пожелание, май-орал отошел от окружавших его людей и приблизился к нам. «Ну что, сеньоры, — произнес он, — в дорогу! Мулы мерзнут». — «Как в дорогу?» — «А как же?» — «Разве мы не в Вилья-Мехоре?» — «Да, мы здесь». — «Но ведь мы же здесь ужинаем и ночуем!» — «Точнее, вы должны были здесь ужинать и ночевать, но…» — «Что "но…"?» — «… но в доме нет ни ужина, ни постелей». — «То есть как это нет ни ужина, ни постелей? Вы это серьезно говорите?» — «Вполне серьезно». — «Дебароль, друг мой! — воскликнул я. — Пробейтесь сквозь эту толпу, отыщите хозяйку дома, расположитесь рядом с ней, будьте, как всегда, красноречивы, любезны и обворожительны, каким вы были в Эскориале, вспомните госпожу Калисто Бургиль-ос и, так же как с той дамой, сумейте и с этой посетить погреб и чердак, принесите нам яйца и обеспечьте нас кроватями!» Дебароль пробрался между танцующими, с блеском в глазах и улыбкой на губах.
Минуту спустя он стоял перед хозяйкой дома, опершись локтем о стену и скрестив ноги. Беседа, начавшаяся с проявления простой вежливости, понемногу становилась явно оживленной. Мы не могли видеть физиономии Дебароля, стоявшего к нам спиной, но видели лицо трактирщицы, и оно не предвещало нам ничего хорошего. Когда Дебароль возвращался, мы с ужасом отметили, что выражение его лица полностью соответствовало тому, что мы прочитали на лице хозяйки. Блеск его глаз погас, улыбка исчезла.
Он подошел к нам совсем сникший. «Ну, что случилось?» — спросил я. «А то, что нам придется ехать дальше». — «Почему?» — «Нас здесь не хотят принимать». — «Неужели у них нет ни ужина, ни постелей?» — «У них есть все, но, к несчастью, мы приехали в разгар бала, который дает хозяйка, и она не желает утруждать себя из-за нас». — «Вот она, испанская трактирщица! — воскликнул Жиро. — О гостеприимная Каталония, узнаю тебя!» — «И