нет возможности заставить ее изменить свое решение?» — настаивал я. «Видно, что вы в Испании всего неделю или десять дней, — ответил Жиро. — Если бы вы, подобно нам, поскитались здесь четыре месяца, то не задавали бы подобного вопроса». — «Поедемте, поедемте, сеньоры! — вмешался майорал, следивший за нашими переговорами. — Садитесь в карету!» — «Какого черта! В карету, в карету… По нашему договору мы должны ужинать и ночевать в Вилья-Мехоре». — «Да, мой друг, но уместно будет сказать, — ответил Жиро с привычным смирением, — что мы заключили это соглашение без участия хозяина или хозяйки». — «А если ты предложишь ей написать ее портрет?» Жиро покачал головой: «Когда испанцы танцуют, им не следует делать никаких предложений». — «Итак?» — я переводил глаза с Жиро на Дебароля. «Итак, надо ехать!» — «Сколько нам еще осталось до Аранхуэса?» — спросил я у майорала. «О сеньор, совсем недалеко, около двух льё». Я поглядел на него с сомнением: «Сколько времени тебе требуется, чтобы проделать эти два льё?» Он явно колебался какое-то время, а потом ответил: «Три часа». — «Ладно, я даю тебе четыре; но если через четыре часа мы не будем в Аранхуэсе (я положил ему руку на плечо и сильно надавил), ты будешь иметь дело со мной!» — «Хорошо, сеньор!» — пробормотал майорал.
Я повернулся к Дебаролю и Жиро: «Господа, последний раз спрашиваю вас, вы уверены, что нет никакой возможности остаться здесь?» — «Дорогой мой, — заметил Деба-роль, — вам ведь известно это изречение Суллы, которое можно считать девизом испанских трактирщиков:
Порой свой замысел могу я изменить; решения ж мои,
Как и решения судьбы, без перемен пребудут вечно.[25]
«Извините, следовало бы сказать: "без рифм пребудут вечно"», — заметил Александр. Мой сын — раб рифмы, в отличие от г-на Вольтера, к которому, вынужден заметить, сударыня, он не испытывает того почтения, какое я хотел бы у него видеть.
«В дорогу, сеньоры! В дорогу!» — настаивал майорал. «Какого черта! Пусть нам дадут хотя бы стакан вина; они не могут сказать, что у них нет вина: мы видели три или четыре полных бурдюка!» — «О, стакан вина, это другое дело!» — согласился майорал тоном человека, полагающего, что к нему обратились с последней бестактной просьбой.
Вернувшись в трактир, из которого мы только что вышли, он через мгновение вновь появился на пороге, держа бурдюк в одной руке и стакан в другой. «За испанское гостеприимство!» — объявил я и выпил первым. Семь моих товарищей один за другим повторили этот тост. Я обратил внимание, что дон Риего произнес его с большей горечью, чем остальные. После того как он оказался в нашей компании, в привычках достойного священника произошли кое-какие изменения к лучшему, немного переделавшие его на французский лад.
«Ну же, сеньоры! — повторял майорал. — В дорогу, в дорогу!» Буланже бросил последний взгляд на дом, с сожалением покидая место, где он мог бы сделать столько набросков, и полез в карету, куда еще до него успел забраться дон Риего. Добрый священник очень ценил удобства и, естественно, полагал, что, заняв свое место первым, сможет лучше всего расположиться. Жиро последовал за Буланже, Дебароль — за Жиро и Маке — за Дебаролем. Маке олицетворял среди нас самоотречение, а дон Риего — эгоизм.
Я оседлал своего мула, Александр последовал моему примеру, а Ашар устроился между нами, обхватив одной рукой шею одного из верховых животных, другой — второго, и приготовился поучиться драматургическому искусству, слушая, как мы будем обсуждать планы наших трагедий. Какие-то перестановки в карете, связанные с размещением там карабина Дебароля, вынудили ее задержаться. Мы уехали первыми, в качестве дозорных.
С сожалением вижу, сударыня, что подробности в моем письме взяли верх над главным и оно слишком растянулось, так что продолжать его мне придется завтра. Итак, до завтра, сударыня, и будьте готовы услышать нечто страшное!
XIV
Аранхуэс, 25 октября.
За нами следом в свою очередь двинулась карета, освещая себе путь единственным фонарем, установленным в виде помпона в центре империала. Мало-помалу, впрочем, все выше поднимался серповидный месяц, и мягкий лунный свет заливал пейзаж, величие которого почти пугало. Справа взгляд упирался в небольшие холмы, покрытые колючей травой, среди которой местами сверкали крупные озера песка. Слева тянулись безграничные просторы, и глазом невозможно было измерить глубину горизонта. Однако в тысяче шагов от нас, по линии деревьев, вырисовывающихся темной тенью, угадывалось течение Тахо. Местами гладь реки вдруг открывалась и, словно зеркало, отсылала луне обратно лучи, которые та на нее лила. Перед нами тянулась желтая песчаная дорога, напоминавшая кожаную ленту.
Время от времени наши мулы сворачивали с пути, оставляя то справа, то слева какую-нибудь зияющую расселину на поверхности земли — непредвиденную пропасть, оставленную каким-то давно уже забытым землетрясением. Иногда мы оглядывались и видели, что в трехстах шагах позади нас, а потом в четырехстах, в пятистах, так как мы ехали быстрее, дрожит, как блуждающий огонек, фонарь кареты: ход ее замедлял песок, в который на треть погружались ее колеса. Перевалив через небольшой холм, мы потеряли карету из виду и продолжали свой путь.
Через полчаса мул Александра резко свернул вправо. Почти треть дороги пересекала трещина, переходящая в пропасть. Мы не обратили на эту трещину особого внимания и продолжили свой путь. Еще три четверти часа мы ехали, по-прежнему смеясь, беседуя и никоим образом не вспоминая о задуманной нами трагедии. Тем не менее, пять или шесть раз я оглядывался, удивляясь тому, что не вижу достославного фонаря, торчащего словно глаз циклопа на передке нашей кареты. В конце концов я остановился. «Господа, — произнес я, — наверное, что-то случилось. Нам не попадалось никаких других складок местности, кроме того маленького пригорка, который мы преодолели три четверти часа назад, однако вот уже три четверти часа не видно фонаря. Я думаю, нам будет разумно остановиться». Мы остановились, повернув наших мулов.
Луна была сказочно безмятежной; в просторах песчаных равнин не было слышно никаких звуков, кроме отдаленного лая собаки, стерегущей какую-то уединенную ферму. Мулы с беспокойством поводили ушами и, казалось, слышали что-то недоступное нам. Вдруг с порывом ветра донесся почти неразличимый звук — будто неясное эхо человеческого голоса, теряющегося в пространстве. «Что это?» — спросил я.
Не расслышав ничего определенного, Александр и Ашар, тем не менее, тоже уловили какой-то звук. Мы замерли в молчании и неподвижности, как это делают в преддверии какого-нибудь неожиданного события. Прошло несколько секунд, и до нас донесся тот же звук, но уже более явственный и различимый. Он напоминал крик отчаяния. Мы напрягли внимание и наконец отчетливо расслышали мое имя, выкрикиваемое голосом, который становился все ближе.
«О, это вас зовут!» — воскликнул Ашар. «Кто-то из наших друзей», — добавил Александр. «Вот увидите, — подхватил я, все еще пытаясь шутить, — их захватили шесть разбойников герцога де Осуна, которые запрещают им кричать, но они все же призывают нас».
Раздался новый крик, на этот раз еще более четкий, чем два предыдущих. «Действительно, господа, зовут меня! — сказал я. — Едем на голос». Мы с Александром стали подгонять мулов, чтобы они двигались как можно быстрее. Ашар бежал сзади, стегая их тросточкой.
Не проехали мы и десяти шагов, как до нас снова донесся тот же призыв, и на этот раз в нем звучало отчаяние, в котором уже нельзя было ошибиться. «Скорее, скорее, — торопил я Ашара и Александра, пытаясь перевести мула на галоп, — определенно с ними что-то случилось! Давайте ответим! Давайте ответим!» Мы сложили руки рупором и в свою очередь крикнули трижды. Но ветер дул нам в лицо и относил звуки нашего голоса.
Снова послышался крик — прерывистый, задыхающийся и слабый, словно кричавший уже исчерпал все свои силы. Сердце мое сжалось. Мы снова попытались ответить, но тут же поняли, что с ветром бороться бесполезно. К тому же голос, продолжая звать так же жалобно и устало, заметно приближался: ясно было, что тот, кто кричит, одновременно бежит навстречу нам так быстро, как только может.
Что-то ужасное было в этом крике, повторяющемся с той же самой интонацией каждые десять секунд. Мы изо всех сил торопили мулов. «Это голос Жиро», — сказал Ашар. Голос заметно приближался. Мы знали, как трудно взволновать Жиро, и, уже не сомневаясь, что это именно он кричит с таким отчаянием, прониклись большим беспокойством, чем если бы нас звал любой другой.