Я рассказал Вам, как мы покинули этот город, сударыня, уносимые галопом восьми мулов, и как расположились поудобнее, чтобы заснуть, ведь предыдущая ночь далеко не додала нам часов сна, необходимых усталому путнику. Так вот, сударыня, пожалейте нас, ибо, невзирая на все принятые нами меры предосторожности, было предопределено, что спать мы не будем.
В самом деле, мы не знали, сударыня, что в Испании кареты не рискуют ездить ночью по большим дорогам, вернее, они рискуют делать это только с трех часов утра до десяти часов вечера. Так что стоило нам всем отправиться в ту дивную страну обмана, что зовется сном, как нас внезапно разбудили, объявив о предстоящем ужине и ночлеге в Оканье.
Это название меня потрясло. Я вспомнил, что в детстве видел грубо раскрашенные картинки, представлявшие битву при Оканье, которую то ли выиграл, то ли проиграл, не помню уж точно, его величество император и король или один из его генералов. На картинке была изображена французская армия, выстроившаяся в ряд; одним взмахом кисти черной краской были выкрашены меховые шапки, синей — мундиры и белой — юолоты ее солдат. Что касается испанцев, то они целиком были желтые.
На первом плане император или какой-то его заместитель простирал огромную руку, вооруженную длинной саблей или шпагой, которая, ложась на изображенный на втором плане синий полк, напоминала вертел с нанизанными на него ощипанными зимородками. На заднем плане был без тушевки изображен силуэт города. Я прекрасно помню вид этого города, и это служит для меня утешением при мысли, что в жизни я увидел его лишь ночью. Все эти воспоминания, восстанавливая в моей памяти детство, это милое гнездо самых сладостных воспоминаний, лично мне помешали роптать на разбудившего нас майорала.
Вместе с нами из дилижанса вышли три пассажира, до самых глаз укрытые под своими плащами и шляпами.
«Надо же, — сказал Александр, — вот трое Альмавив в натуральном виде! Жиро, хватай свой карандаш!» — «Да! Эти молодцы будут забавно выглядеть за хозяйским столом! — добавил Буланже. — Ну и ну!» — «Потише! — остановил я их. — Вам же известно, что Альмавивы говорят по-французски, и даже очень неплохо!»
В молчании мы двинулись следом за тремя путешественниками в плащах и шляпах.
Они вошли, опередив нас, в длинную холодную и пустую комнату, в середине которой, а точнее, заполняя собой все пространство, стоял гигантский стол, ожидавший по всей видимости, появления ста путешественников. Правда, на нем не было ничего, за исключением тарелок, ножей, вилок и графинов с водой, предназначенных, несомненно, для того, чтобы отражать свет тусклой лампы, горевшей в середине этого колоссального помоста.
Ощущения холода и голода возникали при одном лишь взгляде на эту огромную пустынную комнату и длинный пустой стол. При нашем шумном вторжении появился мо-со. Одет он был в куртку светло-рыжего цвета и желтые короткие штаны; на голове у него были светлые зеленоватые волосы. Поскольку я в жизни не видел подобных волос, у меня появилась мысль, что это какой-то причудливый парик. Ко всему прочему, он был морщинист, как апельсин, провалявшийся целый год, а при ходьбе раскачивался так, словно вместо ног у него были камышинки. Что касается возраста, то такое понятие было неприложимо к этой фигуре, которую Гофман безусловно сделал бы, явись она ему, одним из самых фантастических своих персонажей.
Учтивым жестом руки он пригласил нас к столу. «Ах!» — вырвалось у Жиро и Буланже: как художников их раньше других поразила эта фигура. «О-о!» — воскликнул Александр. «Господа, господа! — произнес я, верный своей роли примирителя. — Мы же в Испании. Прошу вас, не смейтесь над тем, что нам кажется забавным, а здесь вполне естественно; этим мы наносим обиду местным жителям, которые, как мне представляется, имеют тягу к светло-рыжим курткам и желтым штанам».
В эту минуту один из испанцев поднял голову и, увидев мосо, расхохотался. «Вот те на, Жокрис!» — воскликнул он. «Здравствуй, мой бедный Брюне! — промолвил второй. — Так ты выправил бумаги на испанское подданство, о великий человек!?» — «Вот увидите, — добавил третий, — нам еще предстоит встреча с Потье: его считают умершим, а он покинул свою неблагодарную страну, видя каким успехом пользуются "Бродячие акробаты"».
Трое наших испанцев оказались: первый — француз с улицы Сент-Аполлин, путешествующий по делам торгового дома с улицы Монмартр; второй — итальянец, принявший французское подданство, а третий — испанец, родившийся на улице Вожирар и впервые посетивший Испанию. Итак, мы очутились в знакомой среде. Из девяти пассажиров дилижанса семеро были французами, один — француз на три четверти, один — наполовину. В ту же секунду из молчаливых мы сделались шумными, из сдержанных — веселыми.
Надо признать, сударыня, что обед в Оканье служил извинением этому переходу. Нам был подан шафрановый суп, маленький кусочек вареной говядины и цыпленок, скончавшийся от легочной чахотки; справа от него стояло блюдо гарбансоса, о котором я уже имел честь Вам рассказывать, а слева — блюдо шпината, о котором я ничего рассказывать не буду. Обед завершался одним из тех невыносимых салатов, что плавают в воде — единственной улучшающей добавке к удушающему растительному маслу, которым, по моему мнению, салат заправляют с единственной целью — отпугивать от него травоядных животных. Когда все эти блюда исчезли из виду, как если бы они были съедобны, я повернулся к мосо.
«Нет ли еще чего-нибудь?» — спросил я на плохом испанском. «Nada, senores, nada!» — ответил он мне на чистом кастильском. Это означало: «Ничего больше, сударь, совершенно ничего!» — «А сколько стоит этот восхитительный обед?» — поинтересовался француз с улицы Сент-Аполлин. «Tres pesetas, senor![27]» — ответил Жокрис. В переводе на наш язык, сударыня, это означает три франка.
Я замечал, причем это относится ко всем странам, какие мне удалось посетить, что дороже всего приходится платить за обед, когда он скверный или даже когда он вовсе отсутствует.
«Черт побери! Я съел бы еще что-нибудь!» — сказал Александр, когда мы расплатились. «Господа! — вмешался француз с улицы Сент-Аполлин. — В купе дилижанса, в одном из моих дорожных мешков лежит утка, которую мой мадридский хозяин, человек, клянусь, дальновидный, положил мне в мешок, когда мы прощались». — «А у меня, господа, стоит корзина на империале дилижанса! — добавил я. — Эй, Жиро! Нечего тебе толкать меня ногой под столом! Итак, там корзина, а в ней…» — «Ну-ну, — промолвил Жиро. — Вот так решение! Корзина еще пригодится». — «… а в ней, — продолжал я, — гранадский окорок, две коробки нормандского сливочного масла, три бутылки растительного масла и бутылка уксуса, не говоря уж о колбасах, оливках и всякой другой снеди. Жиро, друг мой, ты главный хранитель провизии…» Жиро тяжело вздохнул. «Если тебе не хочется выполнять свои обязанности, я пошлю Дебароля». — «Ну уж нет! — воскликнул Жиро. — Я сам пойду! Черт подери! Я знаю Дебароля: он по рассеянности съест по дороге окорок!» Дебароль думал о чем-то другом и не стал опровергать это обвинение. «А я, — сказал пассажир с улицы Сент-Аполлин, — иду за уткой!»
Оба вышли и минуту спустя вернулись: один с уткой, другой с корзиной. «Ах! — воскликнули мы в едином порыве, увидев утку. — Так она поджарена на вертеле?!» — «На вертеле», — ответил владелец утки. А надо сказать Вам, сударыня, что вертел — орудие совершенно неизвестное в Испании. В словаре, конечно, есть обозначающее его слово «asador», но это не свидетельствует ни о чем, кроме как о великом богатстве испанского языка.
В Мадриде, взяв словарь в руки, я ходил по скобяным лавкам, но нигде не мог найти «asador». Три или четыре торговца, более просвещенные, чем остальные, знали значение этого слова. Один вспомнил, что, будучи в Бордо, он даже видел вертел. «Так у вашего мадридского хозяина есть вертел?» — поинтересовался я. «Нет, но у него есть шпага, настоящая толедская дага. Я заставил ее изменить своему первоначальному предназначению; не думаю, что это ее унизило». — «Да здравствует шпага! Да здравствует утка!»
Мы расправились с несчастной уткой за считанные секунды.
Наступила очередь Жиро предлагать свои запасы. Окорок, колбасы, сливочное масло, растительное масло и уксус — все то, ради чего Жиро так отважно рисковал жизнью в ночь катастрофы у Вилья-Мехора, — появились на столе перед глазами испуганного мосо в желтых штанах. Через какое-то время запасы провизии, существенно поредевшие, вернулись в корзину, а сама она вернулась под чехол. После этого нас подвели к тюфякам, которые должны были послужить нам постелями.