А теперь позвольте вполне серьезно сказать Вам, что в ту самую минуту, когда мы собирались залезть под простыни, с нами произошло то же, что случилось с несчастным г-ном Бонавантюром в пьесе «Неудобства дилижанса». Появился метр Жокрис и объявил: «Pronto!
Pronto, sen ores!»[28] — «Porque pronto?[29]» — с удивлением спрашивали мы. «Para la diligencia de Granada![30]»
Мы все посмотрели на Маке; Вы знаете, что он совмещал обязанности финансиста — эта должность была просто создана для него, — и часов; ему, как муэдзину, было поручено оповещать нас о времени. Догадавшись, чего мы ждем от него, Маке ответил: «Ба! Я только что смотрел на часы: всего только час ночи!» — «Mira! Una hora![31]» — пытался пояснить Дебароль. — «Una hora у media![32]», — отвечал жуткий мосо. — «Pronto! Pronto, senores!»
«Ну что ж, давайте вставать, — печально сказал я, — хоть на этот раз мы поспим спокойно: уж в дилижансе-то нас будить не будут». — «Черт возьми! А мне и вставать не надо, — донесся голос Жиро из другой комнаты, — я еще не ложился». — «И что же ты делал?» — «Я причесывался».
Следует заметить, сударыня, что у Жиро есть одна слабость — это его шевелюра. Он долго носил волосы, подстриженные бобриком, и в то время казалось, что он начисто лишен всякого тщеславия в отношении этого украшения своей головы. Однако после отъезда из Парижа он позволил своим волосам отрасти, и они воспользовались полученным разрешением настолько, что, глядя на них, невозможно было представить, будто к ним когда-либо прикасались ножницы. Столь быстрый рост волосяного покрова привел к тому, что у Жиро обнаружилось чувство самодовольства, никогда прежде мною не замеченное; он занимался своей прической час утром и час вечером, тратил кучу денег на покупку помады и крал все гребни, какие ему попадались.
Через десять минут все, даже самые медлительные, были на ногах; пример подавал я. Во время путешествия пунктуальность становится почти что добродетелью, и в похвалу себе могу сказать, что ужасное испанское «pronto» и неумолимое арабское «fissa»[33] никогда не заставали меня врасплох. И тут мы увидели, как появился Маке, бледный от ярости и негодования; его волосы, обычно откинутые назад, словно знаменитый жибюс Дебароля, на этот раз, словно живые, как говорила мать Гамлета своему сыну, стояли торчком на голове.
«Что случилось?» — трижды спрашивали мы, не получая ответа. «А то, — наконец ответил он, — что мулы не запряжены, дилижанс, словно Эндимион, спит посредине двора, освещенный лучами луны, ни майорал, ни сагал не вставали, и то, что нас подняли, — это шуточки проклятого негодяя Жокриса». — «Я отрежу ему уши!» — величественно объявил Дебароль, открывая свою наваху. «Отрежь, — поддержал его Жиро, — отрежь!» Дебароль рассчитывал, что мы бросимся удерживать его, но он ошибался. Побуждаемый требованием Жиро исполнить эту угрозу, он был вынужден выйти из комнаты.
Через десять минут он вернулся; наваха была спрятана в карман, и каких бы то ни было ушей в его руках мы не обнаружили. Он тщетно искал мосо по всему дому — резвый старикашка спрятался в каком-то вертепе, скрытом от глаз путешественников, и, вероятно, спал тем самым сном, который негодяи похищают у праведников. Дойдя до этого места, сударыня, я вынужден объяснить тактику испанских трактирных слуг — тактику, должен сказать, присущую не только мосо в желтых штанах.
Дело в том, что путешественники ложатся спать после ужина, в одиннадцать часов. Они должны отправиться в путь в три часа утра. Для того чтобы разбудить их без четверти три, заметьте, самому мосо, будь он в коротких штанах желтого цвета или какого-нибудь другого и даже в панталонах, надо подняться без двадцати пяти три. Вы согласны с этим, не так ли? А чтобы выполнять свои повседневные обязанности, лакей должен встать уже окончательно в пять часов утра. Поэтому он делает кое-что из работы, намеченной на следующий день, с одинадцати вечера до полуночи, в полночь будит пассажиров и, когда те встают, прячется в какой-нибудь укромной мансарде, где, возможно, его терзают угрызения совести, но постояльцы настичь не могут. Таким образом, ему остаются пять часов сна, плюс еще час, который он выкраивает за счет того, что часть утренней работы сделал с вечера: итого шесть. Находчиво, не правда ли!?
«Но ведь проклятия постояльцев должны его разбудить!» — возразите Вы мне. Ничего подобного, сударыня, напротив, ведь он еще не успел заснуть, и они его убаюкивают. К тому же, как очень толково объяснил Дебароль, по Испании путешествуют в основном немцы, англичане и французы; ругаются они, естественно, на своем родном языке, и мосо этих языков не понимает.
Не раздеваясь, мы кинулись кто на свои кровати, кто на стулья, а кто на циновки, доставшиеся сибаритам нашей компании. Без четверти три, падая от желания спать, мы сели в дилижанс и покинули постоялый двор в Оканье. Перед нашим отъездом служанка подала нам шоколад. Это утешение размером в один кубический миллиметр нас согрело, но нисколько не утешило. Наконец, как и прежде, восемь мулов помчали нас галопом.
Скорость, с какой мы неслись, могла бы вознаградить нас за ночные неприятности, если бы она не приносила с собой новые огорчения. В самом деле, быстрота, отрада путешественников, становится отрадой только на исправных дорогах. Чтобы доказать Вам, сударыня, что карета не может быть отрадой в Испании, я должен рассказать об испанских дорогах, о бороздящих их экипажах и о движении оных, как говаривали славный Жан Фруассар или наивный и остроумный Брантом.
В радиусе десяти — пятнадцати льё от Мадрида дороги, поспешим отдать им должное, можно считать проезжими, за исключением, конечно, тех дней, когда дожди размывают грунт, когда солнце вызывает трещины в земле и, наконец, когда дорожные рабочие занимаются их восстановлением.
Вы же видели, отдайте мне справедливость, сударыня, что, рассказывая Вам о нашей поездке в Аламеду, я не упоминал о состоянии дорог. Стало быть, оно хорошее, раз я о нем ничего не говорил. Как Вам известно, о хорошем не говорят. Но все дело в том, что в Аламеду мы ехали со скоростью большей, чем на почтовых, и на протяжении двух льё туда и двух льё обратно ни единый толчок, ни единая встряска не подвергали опасности наши драгоценные жизни.
А вот при выезде из Аранхуэса (между Мадридом и Аранхуэсом ровно десять французских льё), поскольку все прекрасно понимают, что ни у короля, ни у королевы никогда не возникнет мысль поехать дальше Аранхуэса, дорожные рабочие полагаются на снисходительность дорожного смотрителя. О сударыня, единственное, о чем я молю Господа в отношении дней моей старости — это возможность, уйдя на покой, сделаться испанским дорожным рабочим! Нет ничего интереснее, чем наблюдать, как мимо тебя проезжают путешествующие по Испании люди: кто в дилижансе, кто верхом на лошадях или мулах, кто пешком — все в разнообразных одеждах и с различными повадками. В минуты досуга, когда на дороге никого не видно, рабочий приносит, аккуратно собрав их на соседнем поле, и высыпает в рытвины строго ограниченное количество камней определенного размера, уложенных в небольшую камышовую корзину Я полагаю, что между рабочими заключено соглашение, по которому число этих камней не должно превышать дюжину, а размер их не должен быть больше яйца. В итоге, если яма, которую нужно заделать, вмещает сто корзин, содержащих по дюжине камней размером с яйцо, то, принося в день по десять таких корзин, яму удается заполнить ровно за десять дней. А поскольку в день по дороге проходят четыре кареты: две в одном направлении, две в обратном, — то за десять дней могут произойти сорок несчастных случаев.
Так вот, сударыня, благодаря большой скорости движения карета, наклонившись, не успевает перевернуться, и поэтому дорожное происшествие случается крайне редко. Однако дьявол при этом ничего не теряет, ведь те удары, какие получили бы пассажиры, если бы карета перевернулась, они получают, когда она выпрямляется: колесо наталкивается на другой край ямы, карета подскакивает, опускается, снова подскакивает — и так до тех пор, пока она не окажется на ровном грунте и на всех четырех колесах. Представляете состояние пассажиров, сударыня?