Как Вы понимаете, в ту минуту, когда карета наезжает на яму, заполненную на четверть, на половину или на три четверти, они дремлют, беседуют или вытягиваются в наиболее удобной позе, полагая себя в полной безопасности; мышцы у путешественников расслаблены, они более или менее отдыхают, расположившись на подушках, вялые, размягченные, убаюканные быстрым бегом — наслаждение, к которому и Вы, сударыня, по Вашему собственному признанию, не равнодушны. И вдруг — удар; люди, ружья, спальные мешки подпрыгивают к потолку, разлетаются, бьются друг об друга; потом, подскочив так еще три или четыре раза, все это снова опускается, но уже в большем количестве, чем всего этого было вначале. На каждое испанское льё приходится по десять таких ям, и, если кто-нибудь захочет оспаривать эти цифры, для убедительности приплюсуем сюда камни, еще не разбитые в щебенку молотами дорожных рабочих, русла рек, которые приходится преодолевать, и поваленные деревья, которые приходится объезжать, — и тогда, вместо десяти опасных мест на льё, насчитаем их тридцать.
Конечно, если бы майорал пускал упряжку всего лишь рысью, он мог бы избавить пассажиров от всех этих подскоков и толчков, но испанский форейтор имеет репутацию возницы, летящего во весь опор, и не желает ее терять; так что деревья бегут, дома взлетают, а горизонты несутся параллельно карете, как волшебные ленты; серые равнины сменяются голубыми горами; за голубыми горами открываются другие равнины: они ограничены белыми горами в великолепных бархатно-фиолетовых покровах, на которых снег рассыпал серебристые полосы, напоминающие те, какие королевский погребальный этикет требует наносить на траурные покрывала в Сен-Дени.
Проснулись мы среди безводных равнин сурового края Ла-Манча. Именно здесь, на этих зыбучих песках, Дон Кихот заставлял страдать несчастного Санчо, когда все четыре ноги его осла по колено погружались в эти подвижные раскаленные глубины, а творога, столь ценимого достойным оруженосцем, недоставало, чтобы подкрепить силы двух отважных искателей приключений! Я думаю о Дон Кихоте, сударыня; впрочем, я часто о нем думаю, потому что вчера утром мы пересекли Темблеке, ветряные мельницы которого, казалось, во второй раз бросали вызов возлюбленному прекрасной Дульсинеи; потому что позавтракать мы остановились на постоялом дворе Кесада, чье имя носит герой Сервантеса, и, наконец, потому что мы обедали в Пуэрто Лаписе, то есть в той самой знаменитой харчевне, где король странствующих рыцарей встретил двух прекрасных особ, которых он принял за дам, и которые, слава Богу, никоим образом ими не были.
Разумеется, мы посетили двор, где достойный паладин провел ночь в бдении над оружием и при этом проломил голову погонщику, пришедшему к колодцу за водой, чтобы напоить своих мулов. Честное слово, сударыня, мы могли бы повторить ошибки Дон Кихота, потому что трактир Пуэрто Лаписе по-прежнему изобилует красивыми девушками. Два очаровательных личика встретили нас улыбками, и это был лишь образчик того, что нас здесь ожидало. У хозяина одиннадцать дочерей. Поглощая вполне сносный завтрак, Жиро сделал набросок тех, что вышли нам навстречу первыми: их звали Конча и Долорес.
Пуэрто Лаписе — довольно живописное ущелье, расположенное между двумя горными цепями. Что касается постоялого двора Кесада, то это что-то вроде замка, самого что ни на есть испанского замка, почти совершенно разрушенного: две его угловые башни изъедены временем, а на главном жилом здании открывается лишь одна-единствен-ная дверь, похожая на печальный глаз и выходящая На передний двор, который засыпан навозом и ячменной соломой. На башнях — а точнее, на середине их, потому что время, изъев их стены, не пощадило и их кровлю — так вот, на середине башен еще сохранился ряд бойниц. О! Храбрый дон Кесада опасался нападений грабителей и мавров ничуть не больше, чем нынешние хозяева постоялого двора опасаются кристинос и карлистов, и, хотя сменились века, бойницы прошлых лет вполне стоят нынешних.
На постоялом дворе Кесада я насчитал всего два окна. Они указывают на расположение второго этажа. Еще три слуховых окна, разбросанных в живописном беспорядке, освещают нижний зал. Четвертое оконце открывается из маленькой комнатки, в которой, возможно, располагалась рыцарская библиотека, сожженная славным кюре: он проявил к ней не больше жалости, чем халиф Омар — к Александрийской библиотеке. Скажите, сударыня, верите ли Вы, что Дон Кихот существовал на самом деле, или согласны со всеми, что он вымышлен? Кто знает, сударыня? Многие мои персонажи тоже считаются плодом фантазии, а между тем они разговаривали, думали, жили, да и сейчас говорят, думают и живут, и, возможно, Сервантес был знаком с Дон Кихотом, как я — с Антони и Монте-Кристо.
Во время завтрака нам стало холодно, и мы вспомнили, что перед входом видели большую залитую солнцем площадку. Закончив завтракать, мы бросились к двери, решив выйти и погреться на этой площадке. Но сагал уже сидел в седле, а майорал — на своей доске, и нам ничего не оставалось, как подняться в дилижанс и уехать, что мы и сделали, послав прощальные приветствия одиннадцати дочерям нашего хозяина, и те приняли их с величавостью одиннадцати принцесс из «Тысячи и одной ночи».
По мере того как мы продвигались вперед, равнина становилась менее иссушенной и горизонт казался менее раскаленным. Ощущалось, что там, за горами, перед нами предстанет прекрасная и веселая Андалусия, с кастаньетами в руках и венком цветов на голове. Вскоре равнины действительно наполнились жизнью, и нам стало казаться, что местами они покрыты шелковистой тканью. Когда мы высовывались из окон кареты, разглядывая отсветы земли, они меняли свой цвет от опалового до сиреневого — самого нежного и самого гармоничного оттенка. Дело в том, что мы оказались в краю шафрана. Эти розовые озера были озерами цветов; эти озера цветов были богатством равнины и ее украшением; еще несколько поворотов колес — и мы въехали в чудесный маленький городок Мансанарес.
Какой же бьющей через край представляется жизнь обитателей Юга! Беспрестанные звуки песен! Вечные переборы гитар! Все нижние залы домов были заполнены юными девушками, которые выщипывали рыльца из цветков шафрана; кучи лепестков сиреневого цвета устилали пол, скапливались у стен и оттеняли яркие краски плеч работниц; на нежном фоне лепестков вырисовывались иссиня-черные волосы, огромные бархатные глаза, алые пылающие щечки и матовой белизны лбы.
Целый час мы любовались движением маленьких ручек, копошащихся в чашечках цветков. За это время мы входили в десять или двенадцать домов и каждый раз, едва наш переводчик Дебароль принимался произносить приветствия, начинался смех — сначала приглушенный, потом становящийся все громче; но в этом смехе не чувствовалось никакого недоброжелательства: это была всего лишь веселость юных девушек; и к тому же, как легко простить все смеющимся губкам, когда, смеясь, они показывают вам прелестные зубки!
К этому смеху добавлялись шутки, прибаутки, андалу-сады, как их называют в этом краю. Все это было вполне естественно, ведь мы — французы, то есть принадлежим к тому несчастному народу, который кажется испанцам самым смешным на свете. Испанцы всегда находят поводы, чтобы посмеяться над нами. Что поделаешь, сударыня! Это лишь доказывает, что мы менее насмешливы, чем испанцы, хотя все же это мы придумали водевиль! Манса-нарес предложил нам еще один вид зрелища — зрелище импровизации. Местопребыванием своим она избрала площадь города.
Импровизация явилась нам в облике несчастной слепой лет тридцати — тридцати пяти, которая обращалась со своими слушателями смелее, чем если бы она их видела, и щедро раздавала им цветистые комплименты. Она говорила то на испанском, то на латыни; не мне судить о ее испанском, но латынь ее, смею сказать, была безупречна. Мы потеряли, а вернее провели с пользой много времени, любуясь красивыми девушками Мансанареса. Майорал отыскал нас на площади в ту минуту, когда Жиро собирался начать ее зарисовывать, и потребовал, чтобы мы шли за ним.
Пришлось подчиниться; ничто не внушает такого уважения, как распоряжение майорала; к тому же импрови-заторша, латинские и кастильские стихи которой продолжали доноситься до нас, в какой-то степени смягчила нам горечь отъезда. Если Вы пожелаете увидеть очаровательный рисунок этой маленькой площади, сударыня, просите его не у Жиро, у которого не хватило времени его сделать, а у Доза, который ее зарисовал. Доза откроет Вам свои папки: воспользуйтесь этим и рассмотрите диковинки, привезенные им из различных путешествий по тем самым местам, какие мы сейчас пересекаем.