Путешествующий джентльмен повидал все — Европу, Азию, Африку, Америку и даже Новую Зеландию; больше ему в этом мире делать было нечего, и он решил посетить мир иной. Однажды утром он не позвонил в привычное время; Росный Ладан вошел к нему в спальню и увидел, что англичанин повесился на шнурке от звонка. Этим объяснялось, почему он не позвонил.
Находясь на службе у англичанина, Росный Ладан мог бы скопить денег, поскольку тот был человек щедрый. Но Росный Ладан не был бережлив. Настоящее дитя экватора, он любил все, что блестит на солнце, и для него не имело значения, что это — стразы или алмаз, стекло или изумруд, медь или золото. Он тратил на них все свои деньги, пропуская между этими покупками по нескольку глотков рома, ибо он очень любил ром, и, если бы ему суждено было вернуться когда-нибудь к подножию Сыменских гор, на берега озера Дембеа, к истокам Голубой реки, он был бы способен продать своего сына за ту же цену, за какую его, самого продал отец. Расставшись с последним экю, Росный Ладан понял, что настало время подыскать новое место; он взялся за это, и ему, с его открытым взглядом, наивной улыбкой и белоснежными зубами, не пришлось долго оставаться на улице.
Его новый хозяин, французский полковник, увез его с собой в Алжир. Там Росный Ладан оказался как в родной семье. Африканские арабы, на языке которых он говорил с чистотой, свидетельствующей о прикосновении к пер-воистокам, приняли его как брата, с чуть более черной кожей, чем они сами, — вот и все; в Алжире Росный Ладан провел пять счастливых лет, и в это время его коснулась милость Господня: он крестился и взял себе имя Пьер, несомненно с тем, чтобы сохранить возможность трижды отречься от Господа, как его святой покровитель. К несчастью для Росного Ладана, его полковник был отправлен в отставку. Он вернулся во Францию, чтобы обжаловать этот приказ, но, несмотря на его ходатайство, приказ был подтвержден. Полковник оказался на половинном содержании, и это сокращение его доходов привело к сокращению числа его слуг; в итоге Поль вновь оказался на улице.
Понятно, что на службе у полковника он был не более бережлив, чем на службе у англичанина. Зато он приобрел полезное знакомство — знакомство с Шеве. Тот рекомендовал его мне как превосходного слугу, говорящего на четырех языках, не считая родного, хорошего ходока и умелого наездника, слугу, обладающего единственным недостатком — терять все, что ему доверяют. Значит, следовало лишь ничего ему не доверять, и тогда это был лучший из слуг. Что касается его пристрастия к рому, то об этом Шеве не сказал мне ни слова, предполагая, несомненно, что такое я и сам замечу
Но Шеве ошибся. Конечно, время от времени я видел, как Росный Ладан таращит глаза с пожелтевшими белками; замечал, что он чересчур подчеркнуто вытягивает руки по швам своих штанов; слышал, что он путает английскую, французскую, испанскую и итальянскую речь, но я знавал негров с весьма желчным нравом, а военная выправка казалась мне последней данью, которую он отдавал своему бывшему хозяину-полковнику; кроме того, я считал вполне допустимым, что, когда человек знает четыре языка, не считая родного, он может говорить «yes»[3]вместо «si»[4] и «nо»[5] вместо «non»[6], и продолжал не доверять ему никаких вещей, если не считать ключа от винного погреба, который, вразрез со своими привычками, он никогда не терял.
И вот однажды, отправившись на охоту, где мне предстояло провести целую неделю, я неожиданно вернулся на следующий день и, войдя в дом, стал, как обычно, звать Поля. Ах, да! Я Вам уже рассказал, как Росный Ладан стал Пьером, а теперь надо объяснить, как он из Пьера превратился в Поля.
В моем доме был садовник по имени Пьер; узнав, что какой-то черномазый носит то же имя, он почувствовал себя оскорбленным. Я предложил садовнику называться иначе и сменить имя на самое благозвучное, какое только есть в календаре. Но он решительно отверг мое предложение, ссылаясь на свое более длительное пребывание в доме и на присущее ему как белому человеку естественное превосходство над вновь прибывшим. Тогда я обратился с тем же к Полю, и Поль ответил, что поскольку он уже однажды менял имя, то ему ничего не стоит сделать это еще раз, но он не хотел бы понижать свое достоинство и просил меня выбрать ему среди небесного начальства покровителя столь же славного, как и тот, кого избрал он сам. Посчитав, что равным апостолу может быть только другой апостол, что меч стоит ключа и святой Павел ничем не ниже святого Петра, я предложил Росному Ладану именоваться Полем, и он согласился. При помощи этой уступки мир между Пьером и Полем был восстановлен.
Итак, вернувшись с охоты, я стал звать Поля. Он не откликнулся. Я открыл дверь его комнаты, опасаясь, что он повесился, как его прежний хозяин. То, что я увидел, несколько меня успокоило: Поль занимал не вертикальное положение, а горизонтальное.
Он лежал на постели, застывший в неподвижности, словно деревянный брус. Я решил, что он скончался, но не покончил с собой, а умер естественной смертью. Я окликнул его — он не ответил; я стал его трясти — он не пошевелился; я поднял его за плечи, как пьеро поднимает арлекина, — он не согнулся ни в одном суставе; я поставил его на ноги — ноги у него подкосились; я прислонил его к стене — он остался стоять. Во время этой последней операции я заметил, что он делает попытки заговорить. И в самом деле, он удивленно открыл остекленевшие глаза, пошевелил губами и произнес: «Зачем это меня поднимают?» Поддерживая Поля, я позвал Пьера. Тот вошел. «Что с Полем, — спросил я, — он сошел с ума?» — «Нет, сударь, он просто пьян», — и с этими словами Пьер удалился.
Я знал, что Пьер имеет зуб на Поля после того как я опрометчиво сделал ему злосчастное предложение сменить имя, и потому редко прислушивался к его постоянным доносам на беднягу. Однако на этот раз обвинение выглядело настолько правдоподобным, что оно стало для меня озарением. Тем не менее я вспомнил, что есть на свете страна, где приговор подсудимому выносят только после признания им своей вины, повернулся к Полю и, продолжая прижимать его рукой к стене, спросил: «Поль, это правда, что вы пьяны?» Но Поль уже закрыл и рот и глаза. Он не отвечал, он снова уснул. Подобная сонливость показалась мне убедительнее всех признаний на свете. Я позвал кучера, распорядился положить Поля на кровать и попросил позвать меня, когда он проснется.
Спустя сутки кучер вошел в мою комнату и объявил, что Поль минуту назад открыл глаза. Я стал спускаться по лестнице, всю дорогу пытаясь придать своему лицу самое строгое выражение, и, войдя к Полю, объявил, что он уволен. Десять минут спустя я услышал дикие вопли: у Поля, потрясенного этим известием, случился нервный припадок. Он во все горло кричал, что покинул своего первого хозяина только потому, что тот повесился, а второго — потому, что того отправили в отставку; что он не признает никаких других причин для увольнения, а так как я не вешался и не получал отставки, то он меня не оставит.
Никого на свете нельзя так быстро убедить разумными доводами, как меня; те же, что привел он, показались мне превосходными. Я взял с Поля слово, что он больше не будет напиваться, отобрал у него ключ от винного погреба, и после этого все вошло в привычное русло. Конечно, время от времени Поль нарушал слово, но, понимая причину его летаргического состояния, я уже не пугался и, питая отвращение к нервным припадкам, остерегался угрожать ему увольнением.
Судите же сами, сударыня, как накануне поездки в Африку я хвалил себя за свою снисходительность. Если в уже не раз подмеченном мною смешении языков Поль не забыл свой родной язык, то он будет мне крайне полезен как переводчик. Вот почему именно Поль, а не кто-нибудь другой, был выбран в качестве нашего сопровождающего.
Я увозил с собой не новообращенного христианина Поля или Пьера, а араба по имени Росный Ладан.
Вы оставили нас, сударыня, когда мы только-только начали трястись по железной дороге, 3 октября, в половине седьмого вечера, как раз в то самое время, когда наши квартирмейстеры Жиро и Дебароль, отправившиеся за три месяца до этого и уже посетившие Каталонию, Ла-Манчу и Андалусию, изнемогая от усталости и задыхаясь от жары, стучались, по всей вероятности, в дверь какого-нибудь постоялого двора в Старой Кастилии, куда их остерегались впускать.