С точки зрения арабов, частная жизнь должна быть скрыта от всех глаз и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Не знаю, найдете ли Вы, обойдя вокруг Альгамбры, более трех-четырех окон, выходящих наружу. Входные ворота ее едва можно разглядеть, и, даже когда ты уже находишься всего в десяти шагах от них, тебе все еще кажется, что проникнуть в эти волшебные стены придется так, как проникали в некоторые монастыри Востока, то есть с помощью корзины, блока и веревки. Тем не менее ворота открываются в довольно темный коридор, который ведет в большой двор, носящий три разных названия: двор Мирт, двор Водоема и двор Купальни.
Оказавшись там, сударыня, ты сразу молодеешь на пять веков и, без сомнения, перемещаешься с Запада на Восток. Не просите, чтобы я последовательно описывал Вам все чудеса, называемые залом Послов, двором Львов и залом Двух Сестер. Такое может попытаться изобразить кисть, а не перо. Поройтесь в папках художников, попросите Оро и Доза показать Вам их рисунки и эстампы. Закажите у Озе опубликованную им великолепную книгу об этих двух грезах из «Тысячи и одной ночи», которые всегда будут для Испании тем же, чем Геркуланум и Помпеи всегда будут для Италии, то есть превратившейся в камень памятью об исчезнувшем мире, — и тогда, возможно, Вы получите некоторое слабое представление обо всех тех чудесах, среди которых мы бродим сегодня часть дня, готовые в любую минуту увидеть, как из-под какой-нибудь затененной арки навстречу нам выходит султанша Цепь Сердец или мавр Тарфе.
Ах, да! Есть еще Готье, сударыня, которого Вы можете почитать; Готье, который пишет одновременно пером и кистью; Готье, который, благодаря тому мастерству слова и той достоверности красок, что присущи лишь одному ему из нас, сумеет дать Вам полное представление о том, что я не пытаюсь изобразить даже в виде наброска. К несчастью, сударыня, Альгамбра, хотя и кажется построенной духами, построена людьми, а все творения людей смертны, как и они сами, и праху зданий предстоит рано или поздно смешаться с прахом тех, кто их возвел. И увы! Недалеко то время, когда Альгамбра обратится в прах. Чудо человеческих рук, называемое двором Львов, сновидение, по мановению палочки волшебника застывшее в камне, растрескивается, раскалывается, грозит обрушиться и могло бы уже упасть, если бы не поддерживающие его подпорки. Молитесь же за двор Львов, сударыня, молитесь, чтобы Господь сохранил его стоящим, или хотя бы за то, чтобы, уж если он рухнет, его не восстанавливали. Мумии я предпочитаю труп.
Выходя из этого восхитительного замка, мы посетили управляющего, и он очень любезно, хотя и храня почти полное молчание, повел нас смотреть сады. Расположенные ступенями, они представляют собой настоящие оранжереи с самыми капризными тропическими цветами. Не удержавшись, я сорвал один, завернул в бумагу и, адресуя ее особе из числа Ваших знакомых, написал на ней карандашом, будто бы от имени цветка:
Привет, сестра моя! Как многие цветы,
В садах Альгамбры я вдруг сорван был рукою Того, чей поцелуй уж забываешь ты,
Но чья любовь вовек не даст душе покоя.
Тебе, сестра, сказать велел он мне, левкою:
Лишь станут продавать, он купит всю Гранаду,
Всю для тебя одной — и в том найдет отраду.[41]
После чего, устыдившись подобной вычурности слога, я вывел своих друзей из ворот Правосудия, напомнив им, что нас ждут в трактире Кармен де лос Сьете Суэлос.
Так же как и Вы, сударыня, они забыли о наших цыганах.
Возле трактира уже собралась толпа: любители хореографии, предупрежденные нашим хозяином, что знатные иностранцы собираются развлечься танцами цыган, без всяких церемоний тоже пришли насладиться этим зрелищем.
Пробное щелканье кастаньет и звуки настраиваемой гитары, слышавшиеся издалека, оповещали, что ждут только нас. Мы поднялись на второй этаж, отведенный для танцев. Пришедшие без спроса зрители уже выстроились там вдоль всех стен. Две цыганки, которых отыскали в ответ на нашу просьбу и которых мы видели впервые, переговаривались и пересмеивались со своим отцом, в то время как мальчик лет четырнадцати — пятнадцати, прислонившись к стене, насвистывал со странными модуляциями, скорее присущими змее, чем человеку, какую-то мелодию. Между чертами его лица и лиц двух молоденьких девушек прослеживалось семейное сходство: в самом деле, это был их брат.
Мне приходилось рисовать в воображении и видеть наяву немало порочных лиц, сударыня, когда я блуждал в мире вымыслов или шел по реальной жизни, но, по правде сказать, никогда мне не встречалась физиономия с таким выражением подлости, как у этого парня. Представьте себе создание с землистым цветом лица, с впалыми щеками, с чернотой вокруг глаз, с выступающими скулами; добавьте к этому почти потухший взгляд в тени, отбрасываемой широкими полями андалусской шляпы — и вы получите лишь слабое представление об этом отталкивающем существе. Как я уже говорил, он стоял, прислонившись к стене, засунув обе руки в карманы своих штанов и скрестив ноги, но в этой позе не было и тени той ленивой элегантности, какую нам приходилось часто наблюдать с тех пор, как мы пересекли Бидасоа. Это было состояние почти полного упадка сил, ставшего следствием постоянного распутства; это было гнусное на вид отупение раньше времени развившегося сластолюбия, так что это маленькое существо, хилое, истощенное, состарившееся до срока, выглядело отталкивающим, несмотря на бледную и лихорадочную улыбку, которой он изредка пытался оживить свое лицо, тусклое и бесцветное, как у старого пьяницы.
Обе девушки смеялись, и смех их казался неподдельным; вид у них был жалкий, хотя, несмотря на отмеченное мной выше фамильное сходство, выражение их лиц не имело ничего общего с лицом их брата. У них была типичная для цыган смуглая кожа светло-коричневого тона и черные большие глаза, словно сделанные из бархата и перламутра. Глаза были хороши, но соседствовали с неухоженными волосами, и красота глаз забывалась при взгляде на грязь и жалкое кокетство прически. В самом деле, эти иссиня-черные волосы были охвачены лентами кричащего розового цвета, а крупные ромашки, составленные в букет вместе с несколькими ярко-красными гвоздиками и воткнутые в волосы, увядали посреди этих выцветших лохмотьев и, казалось, страшно стыдились того, что им, рожденным под сверкающим солнцем и среди чистейших ароматов, приходится умирать в столь позорном окружении. Добавьте к этому белые платья в мелкую голубую полоску; прицепите к этим помятым платьям пояса такого же розового цвета, как и ленты на головных повязках; представьте, что юбки у этих платьев доходят до щиколоток, а рукава — до запястий, мысленно натяните на видимую часть ног чулки, когда-то белые, но сейчас — того же цвета, что и рубашка королевы Изабеллы, а короткие и широкие ступни обуйте в туфли, не имеющие ничего общего с остальным нарядом, — и перед вами будет достаточно точный портрет наших танцовщиц. Мы хотели видеть цыган — мы их увидели.
Послышались первые перестуки кастаньет, зазвучали первые аккорды гитары; цыган-отец принялся напевать ту самую цыганскую песню, что слышится по всей Испании (мне так и не удалось заставить хотя бы одного музыканта записать ноты к ней) и служит аккомпанементом ко всему — к работе, отдыху, танцам, и вот одна из девушек и ее брат начали приходить в движение. Сначала и с той и с другой стороны это было довольно однообразное покачивание, медленное и вялое топтание на месте, легкое движение бедер, тщетно пытавшееся оживить сладострастие во взглядах брата и сестры. Но постепенно их взгляды становились все более вызывающими. Танцующие мало-помалу сближались и входили в соприкосновение, не столько дотрагиваясь друг до друга руками, сколько касаясь губами. Топтание, казавшееся борьбой чувственности и целомудрия, вылилось в итоге в это почти полное слияние губ, и брат и сестра замерли так, глядя друг на друга, готовые поддаться желанию, горевшему в их глазах и толкавшему их навстречу друг другу. В это время отец примешивал к своей песне непристойные выкрики, которые вызывали хохот собравшихся и предназначались для того, чтобы либо устранить последнюю стыдливость у танцовщицы, либо окончательно возбудить танцора. Наконец брат сорвал с головы шапку и, держа ее в руках, два или три раза прокружился вокруг сестры, а та, не двигаясь с места, запрокинула голову, как опьяневшая вакханка, и зазывно изогнула спину; внезапно шапка упала на пол и танцор издал резкий свист, напоминавший шипение змеи, что должно было в этом танце изображать желание, готовое вот-вот обрести удовлетворение; после чего движения стали у брата более пылкими, а у сестры почти безумными, и он напирал так на нее до тех пор, пока, при последних звуках гитары и последних выкриках певца, она не рухнула в позе, говорившей о ее полнейшем изнеможении, а он не замер на месте, испустив самый выразительный свой свист.