Не могу сказать, что такого вида танцы мы презираем больше всего на свете, но из вполне естественного сибаритства нам хочется, чтобы руки танцоров и танцовщиц были бы изящными, ноги — маленькими, кожа — белой или хотя бы золотистой. Мы хотим понять желание у мужчины и готовность отдаться у женщины, и потому нам не хочется, чтобы в таком танце были лишь подробности кровосмесительной связи и отталкивающая поэтизация внутрисемейного разврата между братом и сестрой, который, несомненно, предшествовал увиденному нами представлению и, безусловно, будет продолжаться после него.
Есть чувство, какое Вы, сударыня, никогда не могли испытывать, но я попытаюсь разъяснить его Вам: это стыдливый страх, ощущаемый при виде такого рода сцен, свидетельницей которых Вы никогда не были, ибо женская стыдливость в Вас слишком сильна, чтобы Вы уступили своему любопытству художника и позволили себе наблюдать подобное зрелище. Разумеется, все мы, находящиеся здесь, видели безумные танцы. Нельзя прожить двадцать лет, как Буланже и Жиро, в своих мастерских; провести пятнадцать лет, как я и Дебароль, в путешествиях; побывать, как мы все, на балах в Варьете и Опере и при этом не узнать, какой может быть поза натурщицы или что такое танец пьяных людей. Однако натурщица, по крайней мере, подчиняется желанию художника; она бывает обнаженной и зазывающей, лишь когда художник этого хочет и когда взыскательность искусства прикрывает наготу тела. Что же касается танцоров и танцовщиц на балах, то они, по крайней мере, обладают всеми теми достоинствами, о каких мы только что вели речь. К тому же это не бесстыдство двух отдельных существ, а заразительное безумие, охватившее тысячу людей; и хотя по виду, следует признать, все они напоминают выходцев из ада, ни один из них не танцует таким образом в паре со своей сестрой под непристойные выкрики своего отца. Поэтому, уверяю Вас, я и мои друзья, обещавшие этой семейке, которая находилась перед нашими глазами, заплатить несколько дуро за то, что она придет, охотно заплатили бы вдвое больше за то, чтобы она убралась, если бы, поскольку историкам и художникам приходится видеть все, Жиро и Буланже не нужно было бы пополнить свои альбомы, а Маке и мне — наши впечатления и познания.
Что касается Дебароля — не помню, говорил ли я Вам, сударыня, что он самый целомудренный во Франции путешественник, — то он наполовину закрыл глаза: возможно, чтобы не видеть происходящее, но возможно также, чтобы поспать. Относительно Александра могу сказать только, что, когда я взглядом спрашивал его мнение, он презрительно выпячивал губу и с завистью смотрел в сторону тенистой аллеи, приведшей нас в Альгамбру. Но самое большое отвращение вызывал у нас мальчишка-кровосмеситель. Каждый раз, когда это маленькое существо приближалось к кому-нибудь из нас, тот, к кому он подходил, невольно отшатывался и явно стыдился того, что присутствует на подобном зрелище; наконец, первая сцена окончилась так, как я Вам об этом рассказал; молодой цыган поднял шапку, засунул руки в карманы и вернулся на то место, где он находился, когда мы вошли. И тут мы увидели, что две сестры готовятся танцевать вместе.
Нас тотчас охватила надежда, что увиденное нами перед этим составляет исключение в их привычках и предыдущий танец был исполнен лишь потому, что его порой просят показать пресыщенные путешественники, считающие, что если им не удастся увидеть подобное, то, значит, они вообще ничего не видели; однако надежда оказалась ложной, так как после танца двух сестер, возможно менее разнузданного по форме, но вполне непристойного по замыслу, возобновился первый танец. Тем не менее, поскольку при всем том типы их лиц были достаточно необычными, Жиро и Буланже начали делать наброски, намереваясь закончить их завтра. Они попросили поэтому, чтобы на следующий день отец, сын и сестры пришли попозировать, но на этот раз уже без всяких танцев. Кутюрье предложил свою террасу, где он делает дагеротипы. На этом и порешили, после чего все разошлись: цыгане, думаю, вполне довольные нами, мы — не слишком довольные цыганами.
Поскольку было еще светло, мы зашли в один дом, стоявший у нас на пути; дом этот принадлежал сеньору Контрерасу, о котором нам говорили как о человеке, делающем макет Альгамбры, чудесный, как утверждают, по мастерству и по точности. Этот сеньор Контрерас, оказавшийся молодым человеком, жил напротив Кутюрье. Мы вошли к нему в дом и попросили показать этот макет. Он провел нас в небольшой сарай и показал свою работу. Это был зал Двух Сестер, уменьшенный до шести футов высоты, полутора футов ширины и примерно пяти футов длины. При виде этого чуда оставалось только восхищаться настойчивостью человека, который, возымев мысль о подобной работе, имеет терпение ее исполнять.
Я записал в свой дневник имя молодого человека и обещал ему по возвращении во Францию сообщить министру об этой любопытной работе и добиться для ее автора какого-нибудь вознаграждения или хотя бы поддержки, которую такое государство, как наше, обязано оказывать подобному труду, в какой бы стране он ни велся.
Сударыня, помните, как однажды я просил Вас не терять из вида желто-зеленую карету, и Вы следили за ней до тех пор, пока мы не перевернулись? Вы помните, верно? Так вот, теперь я прошу Вас не терять из вида дом Контрераса. В следующем моем письме Вы поймете, с чем связан такой совет.
Остаюсь Ваш и пр.
XX
Гранада, 28 октября 1846 года.
Нам предстояло посетить самую любопытную, вероятно, часть Гранады — Лас Куэвас. Лас Куэвас, или Пещеры, — это квартал, заселенный цыганами. По всей Испании, сударыня, то есть во всех испанских городах, где есть цыгане, они живут в отдельных кварталах. Трудно описать отвращение, испытываемое испанцами по отношению к цыганам, и ненависть, испытываемую цыганами по отношению к испанцам.
В Гранаде это отвращение с одной стороны и ненависть — с другой, пожалуй, острее, чем в любом другом месте. Цыган редко появляется на улицах Гранады, точно так же как испанец редко выходит из стен Гранады, чтобы посетить цыганский квартал. Квартал этот расположен вне черты города, по другую сторону Хениля. С высоты Хенералифе, откуда он виден во всей своей протяженности, невозможно представить себе, что там обретаются двенадцать тысяч человек. В самом деле, при взгляде туда сначала в глаза бросается горный склон, ощетинившийся алоэ и кактусами, потом среди этих растений начинаешь различать зияющие отверстия — отдушины пещер, в которых укрываются эти изгои Востока. Кое-где виднеются легкие струи сизого дыма: они поднимаются прямо вверх в прозрачном воздухе, овевающем гору, и свидетельствуют о нахождении там подземного обиталища.
Легко догадаться, насколько любопытным для нас было паломничество в места поселения этого странного народа, образчик которого предстал перед нами в трактире Кармен де лос Сьете Суэлос. Для этих бедняков иностранцы, в отличие от испанцев, желанные гости; дело в том, что они не чувствуют к себе со стороны иностранцев то презрение, каким уничтожают их испанцы, занимающие привилегированное положение в стране. В самом деле, для нас, французов, цыгане — люди, всего лишь чуть более интереснее прочих, в то время как для испанцев они просто собаки и даже хуже, чем собаки.
Поэтому мы не успели еще раскрыть рот, а нас уже встречали как друзей; каждый ребенок подходил с улыбкой, молоденькие девушки, носившие из колодцев воду, останавливались с амфорами на плечах, похожие на античные статуи, и наблюдали, как мы проходим, а их удивленные родители собирались кучками у входа в пещеру и замирали в неподвижности, словно кариатиды. Время от времени мы вглядывались в глубь какой-нибудь пещеры и в темноте различали либо мужчину, плетущего солому, либо девушку, стоя расчесывающую свои длинные волосы, отливающие синевой и ниспадающие до земли. Все там было неслыханно странным и носило черты жуткой нищеты; грязь кругом вызывала содрогание, но, при всей ее омерзительности, из-под этих волос, так нуждающихся в уходе, сверкали великолепные черные глаза, а под ужасающими лохмотьями выгибались стройные тела, способные стать моделью для скульпторов. Порой красота этих глаз и фигур производила некоторое впечатление на путешественников, в особенности на англичан, людей эксцентричных и больших любителей новизны, но, как уверяют, несмотря на глубочайшую нищету, терзающую несчастное племя, совсем не существует примеров тех мимолетных союзов, что столь привычны у цивилизованных народов. Цыгане вступают в брак только друг с другом; их свадебный ритуал примитивен и своеобразен. Цель этого ритуала — выставить напоказ целомудрие невесты. Ни один чужак не может быть допущен на эти праздники, и о них знают только понаслышке.