Жиро постучал — дверь открылась, пропустила его и захлопнулась. Мы же остались у двери, намереваясь не только дождаться его с ответом, но и, если он чересчур задержится, вызволить его оттуда. Десять минут спустя Жиро появился и жестом победителя предложил нам следовать за ним. Бал происходил на втором этаже. К дому, бедному на вид, вел проход, а в глубине этого прохода были заметны ступени лестницы; на верхних ее ступенях стояли две или три молодые женщины и столько же молодых людей с лампами в руках. Такая предупредительность со стороны хозяев дома нас поразила. Испанцы холодны, суровы, очень сдержанны в проявлении своих чувств и, надо сказать, весьма несдержанны в проявлении своего негостеприимства.
Эти соображения не помешали нам разглядеть в первом ряду тех, кто освещал нам путь, красавицу-андалуску, смуглянку, как выражается Альфред де Мюссе; эта анда-луска, не будучи маркизой, была, тем не менее, совершенно очаровательной. Нежная приветливая улыбка играла на ее губах, позволяя увидеть жемчужный ряд зубов.
«Входите! — объявил Жиро. — Мы в доме друзей!» Это было очевидно, и мы подчинились ему без всяких возражений. Когда мы вошли в танцевальный зал, то первое, что бросилось нам в глаза, — это изумительно выполненная пастель с изображением умирающей девушки. У нее было бледное измученное лицо, а голова ее покоилась на подушке, усыпанной белыми розами, которым словно предстояло умереть одновременно с нею. Второе, что нас поразило, — это странное сходство между умирающей девушкой и той, что с пленительной улыбкой встретила нас у входа. Было ясно, что в этом и крылся секрет того, почему нас так дружелюбно здесь встретили. В двух словах нам его объяснили.
Полтора месяца тому назад Жиро находился в Гранаде и, стоя возле этого самого дома, рисовал бедняка, который, не догадываясь, что кому-то интересно писать с него портрет, был, по-видимому, занят, так же как маленький нищий Мурильо, только одним — он вылавливал насекомых у себя по всей голове и с привычной беспечностью предавал их смерти. Неожиданно на пороге появилась заплаканная женщина: ее дочь умирала, и она вышла попросить Жиро нарисовать портрет умирающей дочери, чтобы, когда та умрет, у матери осталось хоть что-нибудь, связанное с ее ребенком. Жиро тотчас же откликнулся на материнскую просьбу и нарисовал с натуры ту самую великолепную пастель, какую мы прежде всего заметили; после этого он ушел, оставив всю семью в слезах у постели умирающей. Но молодость страшится небытия и борется со смертью: две недели спустя на щеках больной снова заиграли краски, а по прошествии полутора месяцев она уже играла роль скромной царицы небольшого праздника, устроенного в честь ее выздоровления. Так что от всего этого мрачного события осталась лишь увековечившая его пастель. Вот почему вся семья встретила нас дружескими улыбками. Мы были товарищами человека, подарившего несчастной матери утешение, которое Господь в своем милосердии сделал, по счастью, напрасным и излишним.
В полночь бал окончился, и десять минут спустя дверь Каса де Пупильос захлопнулась за нами с шумом, во всеуслышание опровергавшим название улицы, на которой мы живем. Помнится, я уже говорил Вам, что мы живем на Калле дель Силенсьо, что означает всего-навсего «улица Тишины».
На следующий день мы проснулись с рассветом, то есть в семь часов утра. Всю ночь нам снились Хенералифе, Альгамбра, Алая башня, Токадор королевы и Лас Куэвас. Ибо, признаться, ничто в Испании не изумило нас пока в такой степени, как Гранада. Поэтому в одно мгновение мы были готовы к выходу и гурьбой, как школьники, кинулись к зеленому своду, простирающемуся от Алой башни до Альгамбры. По пути мы на минуту сделали остановку в трактире Сьете Суэлос — как раз на то время, чтобы заказать там себе завтрак, а затем разделились: одни отправились снова осматривать Хенералифе, а другие — еще раз посетить Альгамбру.
Не беспокойтесь, сударыня, я не буду утомлять Вас повторным их описанием. Смотреть что-либо во второй раз не так скучно, как перечитывать. Возможно, Вы не забыли, сударыня, что в одиннадцать часов у нас была назначена в доме нашего друга Кутюрье встреча со вчерашними танцорами, чтобы сделать их зарисовки. Ровно в одиннадцать мы постучались в дверь дома, расположенного на Пласа Кучильерос — иными словами, на площади Ножовщиков. Нелишним будет, вероятно, сказать несколько слов о месторасположении этого дома.
Как я уже говорил, он стоит на площади Ножовщиков, точно напротив дома Контрераса, где накануне мы осматривали макет Альгамбры, о чем я имел честь писать Вам в своем последнем письме. Он примерно такой же высоты, как и тот, и тоже заканчивается террасой. С высоты ее открывается вид на всю площадь. На этой террасе Кутюрье распорядился повесить простыни, которые затеняли одну ее половину, оставляя другую ее половину на солнце. Цыганам, привычным к почти тропической жаре, предстояло сидеть на солнечной стороне; Кутюрье должен был управляться со своим дагеротипом в тени. Мы все тоже должны были устроиться в тени: Жиро, Буланже и Дебароль — чтобы рисовать, Маке и я — чтобы делать заметки, а Александр — чтобы сочинять стихи в ответ на те, что были адресованы нам. Итак, цыгане собрались на солнечной части террасы: отец курил и играл на гитаре, дочери примостились у его ног и заплетали косы, а сыновья ласкали собаку, стоя спиной к дому Контрераса. Мы же, напротив, были обращены лицом к этому дому и пребывали в тени — кто сидя, кто лежа.
Всего-навсего за пять-шесть минут Кутюрье изготовил три прекрасных дагеротипа: мельчайшие детали тканей, полосы на штанах, бахрома шалей — все выступало явственно и ярко. В свою очередь, Жиро и Буланже наперегонки делали наброски — частично пастелью, частично в технике трех карандашей. Маке и я принялись за свои заметки, Александр слагал стихи; справа от цыган одна из простыней была приподнята, пропуская ветерок, дующий с той стороны.
Внезапно цыганка, стоящая справа от старика, вплотную к развевающейся простыне, слабо вскрикнула — что-то больно ударило ее в плечо. В ту же секунду в полуфуте от головы Дебароля, описав параболу, пролетел камень. Боль цыганке, очевидно, причинил другой камень, удар которого пришелся по простыне. Камни эти не могли быть аэролитами: вместо того чтобы отвесно падать с неба, один из них описал параболу, а другой пронесся по диагонали. Ясно было, что их намеренно бросили в нашу сторону из окон или с террасы какого-нибудь соседнего дома.
Мы тотчас же стали выяснять, с какой стороны ведется нападение, но это привело лишь к тому, что атакующие поспешили спрятаться. Все окна были закрыты, все террасы пусты. Однако направление, с которого прилетели камни, указывало, что новоявленные пращники укрылись в доме Контрераса. Самый юный цыган сменил свое местоположение и припал глазом к дырке в простыне. Под охраной этого часового мы возобновили свои занятия. Минут через десять цыган махнул нам рукой. Почти в ту же минуту я увидел, как Александр вскочил с места и кинулся к лестнице. Маке, отбросив записную книжку и карандаш, понесся следом. «Что случилось?» — спросил я. «Не знаю, — ответил Буланже, — но мне показалось, что у Александра лицо в крови». Цыганенок со своим обычным шипением наклонился, поднял кусок кирпича размером с яйцо и показал мне.
Этот кусок был отбит от целого кирпича, с тем чтобы его легче было кидать. Цыган видел, как его бросили с террасы дома Контрераса и как он пролетел под приподнятой простыней. На террасе появились три человека, каждый швырнул по камню, и, увидев, что один из них, судя по нашим движениям, попал в цель, все трое поспешно скрылись. Я догадался, как было дело. Александр, получив удар по лицу и придя в ярость от боли, ринулся, чтобы отомстить неизвестному обидчику. Маке последовал за ним, желая то ли успокоить его, то ли поддержать.
Я перевесился через край террасы и посмотрел вниз: Александр уже был на улице и колотил в дверь дома Контрераса.
«Ты твердо убежден, что трое кидали эти камни, один из которых попал в моего сына?» — спросил я у цыгана. Тот показал на свои глаза. Этот простой и выразительный ответ не оставлял никаких сомнений. Я в свою очередь помчался вниз по лестнице.