Между Толосой и Вилья-Франка, благодаря вмешательству Провидения или щедрости г-на Фора (не будем останавливаться на уточнении этого вопроса), состоялась одна из тех трапез, какие запечатлеваются в памяти на всю жизнь. После того как не осталось ни кусочка мяса на скелете цыпленка, ни капли вина в бутылке и ни крошки хлеба на платке, служившем нам скатертью, мы огляделись по сторонам.
Перед нашими глазами простиралась Гипускоа, то есть одна из самых плодородных провинций Испании. С быстротой ветра мы проносились по живописному и плодородному краю. Вокруг виднелись возвышенности, которые в сравнении в Пиренеями были всего лишь холмами, но по сравнению с Монмартром были весьма внушительными горами. Местами эти горы с их восхитительным красновато-коричневым цветом, казалось, были усеяны, словно одежды встречавшихся нам на дороге бедняков, желтыми, красными и зелеными заплатами. Это объяснялось тем, что владельцы здешних горных местностей отыскивали на каменистых склонах клочки пригодной для пахоты земли и возделывали их: на слишком крутых скатах — с помощью заступа, на доступных спусках — плугом. Эти полоски, засеянные то зерном, то стручковым перцем, то клевером, отличались по цвету от всего окружающего и составляли то наброшенное на склоны гор пестрое покрывало, что привлекало по пути наши взгляды. Что до остального, то красивая дорога, ручьи на каждом шагу, очаровательные белые и красные деревушки, залитые солнцем, с ватагами детишек, смеющихся, кричащих и копошащихся на пороге домов, в то время как в полутьме за распахнутой дверью вырисовывается чистый и изящный профиль какой-нибудь женщины, склонившейся над прялкой, — вот картины, которые вставали перед нами, картины, которые стремительное движение нашего экипажа обращало для нас в видение.
И в самом деле, в нашу карету впрягали иногда восемь, а иногда и десять мулов. Эти восемь или десять мулов с их уже начавшей по-зимнему отрастать шерстью, состриженной только на спине, при взгляде на них сверху казались гигантскими крысами, запряженными в карету феи. Три человека погоняли мулов и управляли каретой: м а й — орал, сагал и с ота-коч ер о. Майорал соответствует нашему кондуктору, сота-кочеро — нашему форейтору, а вот понятию «сагал» нет аналога ни в одном языке и, смею утверждать, ни в одной стране.
Сагал — не человек, а скорее, обезьяна, снующая вверх и вниз, неистовый демон, прыгающий тигр; он не шагает — а носится, не говорит — а кричит, не предупреждает — а бьет. Сагал помещается рядом с майоралом на небольшой доске, укрепленной перед кузовом кареты; на это место он имеет право, но фактически его не занимает. Он никогда там не сидит; он носится повсюду, постоянно кричит и жестикулирует. Чтобы заставить мулов бежать, все средства для него хороши: камни, хлысты, палки! Та брань, какую он обрушивает на них в течение часа, обогатила бы годичный репертуар самого грубого из наших возниц. Когда мулы идут рысью, он тоже пускается рысцой; они переходят на галоп — он тоже; мулы несутся во весь опор — он не отстает от них; стоит им понести — он их обгоняет и останавливает. Это дилижансная муха из басни, но муха деятельная, со страшным жалом, ненасытным хоботком и грозным, как рычание льва, жужжанием. Карета без сагала — это обыкновенный дилижанс, а с ним — это орел, летящий в погоне за облаком, это ветер, несущийся вслед за вихрем. Почему при этом карета не ломается, не рассыпается, не переворачивается?! Предоставляю объяснять это людям более сведующим, чем я.
Пару слов о сота-кочеро; обычно это мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати, сидящий на первом слева муле. Его называют испанским словом, означающим «приговоренный к смерти». В самом деле, бедняга садится верхом в Байонне и мчится во весь опор до самого Мадрида, то есть в течение двух дней и трех ночей, и потому на последних почтовых станциях его обычно снимают с седла, которое он покидает лишь для того, чтобы занять новое.
На всех трех были живописные костюмы: остроконечные шапки, бархатные куртки с отделкой, красные кушаки, широкие штаны, а на ногах — сапоги или сандалии. Словом, не говоря уж о том, что испанский дилижанс несется много быстрее нашего, эта троица — майорал, сагал и сота-кочеро — выглядит в тысячу раз занимательнее, чем наша пара — кондуктор и возница.
А кроме того, сударыня, и для нас это особенно интересно, дорога здесь преподносит бесконечное разнообразие зрелищ. У нас почти все путешественники, с какими приходится встречаться, одеты одинаково. В Испании же, напротив, даже если оставить про запас наряд священника с его причудливой шляпой, рядом с которой головной убор Базиля в наших театрах кажется миниатюрным, остается еще валенсиец с его смуглым цветом лица, белыми широкими штанами и ногами, обутыми в альпар-гаты; житель Ла-Манчи с его коричневой курткой, красным кушаком, короткими штанами, цветными чулками, завязанным крест-накрест галстуком и эскопетой, прикрепленной к ленчику седла; андалусец с его шляпой с загнутыми круглыми полями, украшенной двумя шелковыми помпонами, с его вишневым галстуком, жилетом яркого цвета, пестрой курткой, обрезанными по колено панталонами, сапогами, расшитыми на каждом шве и открытыми с боков; каталонец с палкой, крепость и длину которой ему вымеряет полиция, с платком, завязанным на затылке и спускающимся до середины плеч; и, наконец, все прочие сыны двенадцати Испаний, которые согласились составить одно королевство, но никогда не согласятся стать одним народом.
Время от времени мимо нас проезжала также какая-нибудь встречная колымага, каждый раз вызывавшая мой восторг тем, как она напоминала мне те телеги Меровин-гов, что пытался воссоздать наш ученый Огюстен, подобно тому, как Кювье воссоздавал своих мастодонтов и ихтиозавров. Появление этой повозки, запряженной парой быков, всегда предворяется каким-то странным шумом — хриплым, диким и, когда я впервые его услышал, показавшимся мне столь же необъяснимым, как тот крик, который слышали на берегах реки Святого Лаврентия робкие героини Купера и который в конце концов был распознан как крик лошади, подвергшейся нападению волков. Причиной этого шума, несомненно, была несмазанная ось, вместе с которой или вокруг которой — точно не знаю — вращались цельные колеса, имеющие форму огромного гриба. Этот шум, не затихавший ни на минуту и слышавшийся на расстоянии полульё, если только его не заглушал какой-нибудь другой шум, казалось, предназначался для того, чтобы в сочетании с неизменно полыхавшей сигаретой развлекать владельца телеги, который располагал таким образом музыкальной шкатулкой, играющей, правда, одну и ту же мелодию, но имеющей перед табакерками и шарманками преимущество никогда не ломаться. Возможно к тому же, что этот звук нарочно предназначался для того, чтобы предупреждать posaderos[8]о появлении клиента. В таком случае, как видно, вышеупомянутое механическое устройство добавляло полезное к приятному — utile dulci[9] — и имело шансы заслужить главную премию Академии.
Еще один шум, о котором я сообщу Вам, сударыня, чтобы Вы не принимали его за крики человека, которого убивают, или за стоны души, которую карают, шум, распространяющийся беспредельно далеко и ничего не напоминающий, — это гул норий. Вы ищете в словаре значение слова «нория», и ваш словарь, дабы не навредить безгрешному ремеслу его составителей, отвечает Вам, что это машина, то есть, по сути, ничего не объясняет. Нория — это колесо водяной мельницы, колесо огромное, по сравнению с которым то, что осталось от машины Марли, выглядит маленьким часовым колесиком и которое, чтобы сохранить свое высокое положение в иерархии механизмов, производит в четыре раза больше шума, чем два колеса пресловутой телеги, только что описанной мною.