361
-- Я это чувствую перед вами, -- говорил он, запинаясь, -- и если не могу пока отворить для вас двери и удалить из окон решетки, то хоть демонстрацией этой сцены мы вам даем понять, что мы о вас помним и думаем и не считаем вас уголовным элементом и не чуждаемся вас. Вместе с вами мы будем участвовать в этих новых для вас развлечениях тюрьмы.
И по лицу и по манерам было видно, что оратору очень совестно говорить перед такою большой публикой, и он долго не мог кончить, подбирая хорошие слова. Тюрьма на него давила больше, чем на самих заключенных, и ему трудно было выпутаться из неприятного положения. Он весь вспотел и все время вытирался платком, кончивши, как-то по-детски поклонился и демонстративно уселся на первой скамейке. Раздались редкие хлопки, еще больше смутившие его. Хлопков нам было не жалко, и он мог бы их получить гораздо больше, но публика была разная и по-разному воспринимала его речь. Когда раздались эти хлопки, мы стали быстро переглядываться, но коридор был узкий и длинный, и мы никак не могли сразу понять друг друга: нужно ли приветствовать этого не по тюрьме совестливого оратора. И только уже в камерах разобрались и поняли, что он был за нас и что мы его незаслуженно обидели редкими хлопками.
-- Ему было труднее говорить свою речь, чем нам в тюрьме сидеть, -- иронизировал Кудрявцев, -- и виноваты мы и не виноваты, и тюрьма и не тюрьма, и братство и равенство, и окна с решетками, а в общем, понимай как знаешь, только не думай, что этот чин простой смертный и такой же цербер, как и все Федорьяны!
-- Вот увидите, что ему за эту речь влетит от Катаняна по первое число, -- авторитетно сказал Виго, -- или к ссученным посадят, или в другую тюрьму переведут!
-- Это первая ласточка, которая нам весну принесла в тюрьму, -- радостно сказал Посохин, -- там как ни понимай его речь, а все же какой-то перелом наметился!
-- О, в следующий раз сам Катанян придет и будет перед нами каяться, -- засмеялся Кулик, -- дожидайтесь, товарищи, милость царская велика, да не стоит она лыка!
-- Ну, милость не милость, а как буфет разрешат, сам Дукис придет с нами водочки выпить, тогда увидите, -- вставил Какунин. -- Уж раз Гепеу нам навстречу пошло и передом оборотилось, нам радоваться нужно, -- вставил Николаев, -- теперь нам досрочное обеспечено. Это нам важнее буфета!
362
-- Давай, Боже! -- отозвался Барановский. -- Хорошие речи приятно слушать, хоть надежда будет -- и то хорошо!
Но надежда эта осуществилась нескоро и не для всех, но с нею все же стало как-то легче. Из этой несвязной, но искренней речи мы все поняли, что вокруг нас, как заключенных за здорово живешь, плетется какая-то паутина большевистской политики, в которой у них нет общего и однообразного мнения: что с нами делать в будущем и какой режим применять в настоящем. А главное, нам было ясно, что и в среде самой администрации, несмотря на ее притворную суровость, все же было сознание своей вины перед заключенными, как ни в чем и ни перед кем не виноватыми, которых они должны содержать в унизительных условиях тюремного режима. От этого действительно у всех стало веселее на душе.
Однако на всех последующих спектаклях человека того больше никто не видел. Вместо него исправно являлись помощники Дукиса и высиживали до конца всех номеров, назначавшихся на данный вечер.
А следующими номерами наши актеры разыграли Бориса Годунова, смерть Грозного, а затем все перешло на показ силы физкультурниками, юмористической декламации, пением песен образовавшимся хором, чтением небольших отрывков из Пушкина, Некрасова, Лермонтова, показом фокусов и т. п. Наш сокамерник Виго играл, как мальчик в мячи, с двумя двухпудовыми гирями, то подбрасывая их перед собой и на лету схватывая опять в руки, то поднимая их над головой на вытянутых руках, а то брал восьмидюймовые гвозди и гнул их в восьмерку, причем эти восьмерки затем передавались по рукам публики и рассматривались желающими удостовериться, нет ли тут какого обмана. При этом говорилось много шуток.
-- Это что за диво -- гвозди гнуть, -- говорил Степанов, -- кабы ты нам из рельсы восьмерок нагнул, вот было бы диво, а гвозди гнуть и я умею, вот смотрите! И он доставал из рукава заранее приготовленные такие же восьмерки, мял их ловко в руках и улыбаясь показывал на публику, выдавая за свои.
-- Степанов врет, -- кричал Куренков, -- он эти гвозди в тисках согнул! Дать ему новых, пускай согнет, чтобы мы видели!
Степанов брал подаваемые ему гвозди, клал в карман и благодарил:
-- Они мне в стену вбить годятся!
363
Публика ему аплодировала за обман, а он самодовольно по-актерски кланялся при общем смехе.
Игорь Владимирович Ильинский (он оказался тут же) устроил какой-то шутовской хоровод-карнавал, который наперед долго кружился, пел смешные куплеты и подплясывал, а затем по одному разбегался. И это было так смешно, и так искусна была гримировка до неузнаваемости, вся публика захлебывалась от смеха.
Но репертуар наших вечеров скоро истощился, оказалось, что долго и трудно надо было учиться на подготовках и репетициях, а вечера были бесплатные, a потому скоро у всех участников их пропала охота возиться с ними. Пропала охота и у публики, и много стало пустующих мест на скамейках во время представлений, и наши вечера через два месяца сошли на нет.
В тюремной обстановке, как я заметил, ко всякой новинке, разнообразящей жизнь, бросаются, как к спасительному маяку, но как только проходит первая радость и впечатление от этой новинки и оказывается, что она не спасает и не изменяет твоего положения, -- она так же сразу оставляется и перестает интересовать. Так произошло у нас и с нашими постановками на сцене.
-- Пускай они не держат меня в тюрьме, тогда я сам позабочусь о своем развлечении, -- обронил мимоходом Паршин, -- а в тюрьме как ты меня ни развлекай и не утешай, что я не преступник, я все же раб, а они господа и тюремщики!
После этого разочарования сценическими постановками некоторое время интерес сосредоточился на играх в клубе, и 3--4 выходных дня он набивался полным. Одни интересовались чемпионами по шашкам и шахматам, другие лучшими игроками в лото и домино, третьи искусством декламации и чтения стихов и отрывков. Но как только это все определилось и каждый узнал: кто по каким играм оказался первым -- так кончился интерес и к клубным играм.
Просили разрешения читать лекции по литературе и научным предметам силами заключенных, но этого не разрешили из боязни, что лектора не выдержат тона и скатятся в левый или правый уклон.
-- Боюсь, что и буфет нам надоест так же скоро, -- говорил Кулик, -- выпьем раз-другой, глядь и водка опротивеет!
-- Опротивеет помногу, а по две рюмочки в день хорошо, -- зажмуриваясь, мечтательно смаковал Какунин, -- этак никогда не надоест и тюрьма не в тюрьму будет!
364
-- Кому как, а мне бы только на волю, я бы там и без рюмочек свой интерес нашел, -- резал Куренков, -- а некоторым и тюрьма -- родной дом, всю бы жизнь сидели. Я уж и вижу, что тебя прикормили на кухне, ты и рад стараться из-за двух рюмок, -- упрекал он Какунина.
Одно было спасение, в тюрьме была огромная библиотека, удовлетворявшая все вкусы и требования, в которой было доступно каждому в отдельности выбрать книги по интересующим вопросам. Надоест читать в выходные дни, пойдешь бродить по камерам и видишь, что из 25 человек каждой из них большая половина читают, лежа на койках, и в том проводят свой досуг. Читают взасос, как могут читать только в тюрьме, где у человека в данный момент нет никакого другого интереса. На двух-трех столиках режутся в шашки или лото, остальные мечтательно курят и смотрят за игрой, но смотрят лениво, без интереса, смотрят только потому, что больше смотреть не на что и следить не за чем. Даже прогулки надоедают и никогда не используются от начала до конца. Смотришь, бросает человек книгу, вскакивает с койки и бежит вниз на прогулку и как шальной быстро начинает бегать по кругу. Обежит два-три раза и так же быстро бежит по лестнице обратно вверх, в свою камеру и снова схватывает книгу и бросается с ней в постель. И так иногда несколько раз в день за время продолжения прогулки. Видно было, как мучаются люди от пустоты тюремного бытия и не знают, чем и как заполнить эту пустоту.