-- А если нас не угостит, -- говорил Арапыч, -- мы ему около камеры устроим кошачий концерт.
Но радости Фролова не оправдались. Наш высокий пленник улетел на волю в ночь под Пасху. Мы ночью опять слышали возню, а наутро оказалась камера опять пустая и лишь стоял в целости праздничный стол со всем принесенным добром. Сам Данила, явившись в 8 утра на смену в праздничном мундире с начищенными пуговицами и поздравив нас с праздником, сообщил нам вполголоса, что нашего важного соседа освободили.
-- Сам, говорит, следователь приехал на автомобиле и извинился перед ним за свою дерзость. Ему здорово попало за него от губернатора: как он смел так оскорбить потомственного почетного дворянина! А затем пришел на коридор корпусной дежурный, вызвал из двух камер "жулье" и разделил им все яйца, куличи и гостинцы "потомственного дворянина".
-- Почаще бы нам таких привозили, -- говорили они, поедая с радостью дареное.
В 9 утра роздали нам праздничный паек, состоявший из пары яиц, французского хлебца и куска кулича. Затем на коридор принесли ящик с калачами и французскими булками. Тульские купцы по традиции дарили этим
291
арестантов к празднику. (За мое сиденье это повторялось несколько раз на большие праздники.) Наша камера, как политическая, тоже по традиции отказалась от этих калачей в пользу уголовных, чем Арапыч со своею камерой остался очень доволен. Они радовались и калачам и поддержанному нами престижу политиков.
-- Мы таковские, нам все возможно, а политики должны поступать с разбором, -- объяснял он в своей камера наш отказ от купеческих калачей.
Перед обедом камеры обходил начальник тюрьмы со своею свитой, одетой и подбритой по-праздничному. И все честь честью. Вперед приложил по-военному руку к козырьку и поздоровался. Затем сказал приветливо: "Христос воскрес!" -- и поздравил с праздником, пожелавши нам как можно скорее оправдаться и освободиться из тюрьмы, попутно спросил, не имеем ли мы каких претензий, жалоб. На что Тихомиров совсем растрогался чуть не до слез. Правда, на этого начальника как будто не обижались и не жаловались, зато его помощники были порядочные псы.
-- А как ты думаешь Тихомиров, -- спросил по его уходе Фролов, -- искренно он это сказал или только по обязанности, ради Пасхи?
-- Да он человек не злой, не жестокий, почему же не поверить его искренности? Он человек к тому же простой, душевный...
-- Душевный, -- передразнил его тот, -- вот за эту свою "душевность" и страдает русский народ. Он всякую сволочь на своих плечах терпит. Не может он искренне желать всем арестантам освобождения! Куда же он денется со своею командой борзых и гончих, по миру что ли ходить станет?
-- По тебе не угодишь, -- сказал Тихомиров обиженно, -- и брешут -- плохо, и ласково говорят -- нехорошо.
И, не желая портить праздничного настроения, стал потихоньку напевать "Христос воскресе..."
-- Никакой твой Христос не воскрес, -- намеренно сурово сказал Фролов, -- только ты голову себе зря забиваешь.
-- Если бы он не воскрес, праздника не было бы и на душе не было все так хорошо, -- отвечал тот, -- а то вот и в тюрьме сердце радуется.
На другой день праздника тюрьму обходил и сам Тройницкий, заходил и в нашу камеру, но не христосовался и не здоровался, а только, увидавши Тихомирова, которого он знал лично, живо спросил: "Ну что, Тихомиров, покаялся, сознался?" На что тот смущенно и еле слышно отве-
292
тил: "Покаялся, ваше превосходительство". А нас с Фроловым не удостоил выслушать, хотя обронил нечаянно: "А эти такие с тобой?"
Поймавши это генеральское словечко, Фролов очень часто дразнил им Тихомирова:
-- Ну что, Тихомиров, покаялся? -- говорил он ему всякий раз. -- Вот посмотрим, как он сам у нас покается, когда мы власть заберем, -- договаривал он задорно. -- Нам и покаешься, а все равно будешь висеть на столбу, для таких мы и веревки не пожалеем!
-- Напрасно ты не сказал ему об этом сейчас, -- пошутил Тихомиров, -- он, может, тогда со страху в монастырь бы ушел и службу бросил. Слушаю я тебя, Фролов, -- с досадою заговорил он, -- и ничего не могу понять: всех бы вы засудили, всех переделали, всех перевешали, да кто вы сами-то, разве не такие же, как и все, люди? И разве ваше учение -- святое Евангелие, точно вы боги и имеете право всех судить и переделывать? Вот уж поистине сказано, что бодливой корове Бог рог не дает.
-- Отрастают, Тихомиров, рога-то, смотри какие, не рога, а рожища, -- с кривляньем хохотал он. -- Бог! А что нам твой Бог, когда мы сами Боги! Что такое Бог? Бог это -- сила! А сила за нами. А у кого сила, у того и право. Сильный на слабом и верхом поедет и кверху ногами его поставит.
-- Но во имя чего все это нужно, -- не удержался я, -- разве до вас умных людей не было и не знали, как нужно общественную жизнь устроить, чтобы в ней было больше и правды и справедливости? Были, -- говорю, -- и Наполеоны, и Карлы, и папы, и императоры римские; были наши Бироны, Палкины, Аракчеевы, тоже нещадно душили людей во имя своих замыслов, а что от них осталось? Одно дырявое воспоминание. Ужели ваша партия умнее всех? И больше знает истину жизни?
-- Они были все дурачки разные эти "герои", -- хихикал он в кулак. -- Они не знали, где собака зарыта, рубили людишкам головы, а корней не выкапывали, головы-то опять и отрастали. Они оттяпают одну, а на ее место десять вылезают, как в сказке о Змее Горыныче. А наш Маркс это и понял. Небось, мы будем делать так, чтобы ни один отросток не вылез там, где мы головы срубили.
-- Не дай Господи дожить до вашего царства, -- с ужасом говорил Тихомиров. -- Я в первый раз в жизни слушаю такие теории!
-- Да, Тихомиров, твое дело труба, умирай скорее до революции, а то в нашем царстве таким места не будет.
293
-- И вам никого не жалко будет? -- серьезно ставил я ему вопрос. -- Так и будете душить всех, кто с вами не будет согласен?
-- Людишек-то жалеть, а чего их жалеть? Они, как тараканы, разводятся, -- говорил он притворно-равнодушно, -- лишь бы из этого толк вышел, а иначе нельзя опыта делать! Мы -- марксисты, нас слезой не прошибешь и христианством толстовским. Наставим столбов, наделаем загородок, людишки обвыкнут и опять плодиться и размножаться будут, как им Бог велел в еврейской Библии.
-- Жалко, -- говорю, -- Данила не слыхал, он опять бы сказал: "Ну и ловкачи-демократы!"
Конечно, такие горячие разговоры бывали у нас не каждый день. Но по какому бы поводу они ни возникали, он не выносил никакой критики, не допускал никакой середины и резко подчеркивал, что только их партия несет с собой новую истину о жизни, которую они непременно проведут, во что бы им это ни стало.
ГЛАВА 63. ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ "ДЕЛА"
В конце мая жандармское управление известило нас всех, что дело наше следствием кончено и передается в Московский военно-окружной суд.
А через несколько дней Демидов приехал сам в тюрьму для предъявления нам этого дела во всем его объеме. Для чего нас вызвали вниз в особое подвальное помещение и в дверях поставили часового. Из одного листика воззвания "дело" это выросло в полторы тысячи страниц и представляло для нас большой интерес. Много жандармов потрудилось и покормилось, создавая это дело. В нем были приведены все наши показания, рассуждения, заключения жандармов, производивших допросы, разные документы и рукописи, отобранные у нас при обысках, и весь материал розыска нас перед арестом по разным деревням и городам, то есть тот самый секретный материал и переписка властей, которые до сего дня хранились от нас в строгом секрете, как недосягаемая государственная тайна, а тут эта тайна была положена нам на стол.
Цель этого предъявления была для нас очень важна. Нам предоставлялось вносить возражения на любой документ или показания друг о друге, если в них была какая либо явная ложь.
Демидов дал его Булгакову для прочтения от крышки до крышки, но прочитать все подряд не было никакой
294