Староста села позвал все же с десяток мужиков и баб на совещание, чтобы установить "норму" с каждого дома по наделам земли. Бабы заахали и стали доказывать, что в деревне хлеба мало и продать нечего, и сейчас же разошлись, наводя панику на всех встречных.
-- Пришли к нам хлеб описывать, пралик их расшиби, довоевались, солдат кормить нечем, а мы виноваты! -- возбужденно рассказывали они по деревне.
Деревня засуетилась. Бабы забегали со двора на двор, разнося эту новость. И хоть бы впору прятать, но хлеба было так много, что спрятать было трудно. Староста обозлился. Он знал, что хлеба много, и так нахально врут. Дал мне опытных понятых и наставительно сказал:
-- Ты с ними не церемонься, иди по дворам, понятые тебе скажут, у кого сколько земли, и если будут отказывать добровольно продать 3--4 пуда, иди в амбары и смотри сам: у кого сколько? Они этого не любят, чтобы в их закромах смотрели, и сразу пойдут на сговор.
Мужиков в деревне было мало, они или на войне, или на стороннем промысле, и пришлось иметь дело с бабами. Входишь в избу, говоришь в чем дело, баба на дыбы:
-- Какой у нас хлеб, батюшка, у меня две свиньи на дворе, да ребят пятеро, нам самим до нови не хватит. Иди к соседям, у них много, у них и старик дома, а у меня и мужиков нету, одна я, баба!
-- А посмотреть можно? -- спрашиваю.
-- Нечего там и смотреть, всего только одна закромушка, только для себя, -- пугливо говорит хозяйка, и уже по чести начинает торговаться: сколько вам?
У более упорных ходили смотреть в амбар, или в холодную избу, и в этих "закромушках" оказывалось по 50, 70 и более 100 пудов на глазок, в действительности было гораздо больше. Таких мы обязывали продать в кооперацию по 3 рубля пуд 5--6 пудов. По чести, без осмотра, соглашались на 3--4 пуда. Всего по селу записали 2 сотни пудов. Но в действительности не вывезли и 80. Близилась революция. Много было разговоров про Распутина и разные
326
неполадки при дворе царя, а потому и власти боялись нажимать на деревню, а сама деревня и не признавала себя обязанной поддерживать войну, и, где только можно, упиралась, лгала и скрывала свои доходы и запасы. Японская война по своей никчемности так подорвала авторитет власти, что и к этой войне деревня отнеслась с таким же недоверием, а дальше -- больше, когда выяснилось для нее, что и в этой войне никто на нас не нападал и не думал нападать, и что правительство снова ввязалось не в свое дело и губит миллионы людей, деревня совсем открыто стала осуждать войну и правительство, и если подчинялась механически еще разным распоряжениям власти, то так нелюбовно и неохотно, что из этого подчинения уже мало выходило пользы.
ГЛАВА 71. ДЕРЕВНЯ БЕЗ ВОДКИ
Свою затяжкою война избила все: и народный дух, и народную экономическую мощь. Всем было ясно, что никакой победы и одоления не будет, а будут новые жертвы и расходы. На сходках мужики уже без всякого стеснения ругали правительство скверными словами, а в особенности Распутина и царицу. Как-то сразу заботы крестьянина с результатов войны (они его уже не интересовали) перешли на ее последствия, нарушавшие через рыночные скачки цен всю его жизнь, и каждый скорее спешил устраиваться хозяйственно так, чтобы меньше быть ограбленным и битым от надвинувшегося кризиса.
Кто еще интересовался деньгами, продавал старую ценную одежду и ценные вещи. Другие наоборот, предвидя еще больший денежный крах, скупали эти вещи.
У нас в семье тоже были сбережения в несколько сот рублей и мне очень хотелось на них купить косилку для хлеба, но, когда мы хватились, цена на них была уже свыше шестисот рублей, то есть в 3--4 раза выше нормальной, так и не состоялась эта покупка, и деньги дальше -- больше пропали. Но, несмотря на это повышение цен, на товарном и даже продовольственном рынке недостатка ни в чем не было (так велики были запасы довоенной России), и деревня по-прежнему еще могла справлять свои праздники, хотя уже без всякого пьянства. Продажа водки была запрещена еще с начала войны, а самогонку научились делать не сразу. И это для большинства было очень хорошо и выгодно, они от этого быстро становились на ноги. Даже в карманах заядлых пьяниц деньги залеживались и поневоле заставляли их употреблять на улучшение
327
пищи, одежды и вещей хозяйственного обихода. Даже все бывшие босяки оделись-обулись и стали походить на порядочных людей.
У нас из таких пропойц был, так называемый Дешевый Петр. Был он хороший портной и печник. Летом клал печи, а зимой ходил по деревням и портняжил. Но когда была в продаже водка, ему никогда не хватало ни на обувь, ни на одежду и он ходил в опорках и рваном пинжаке, так как расходы на это не считал важными. Главной же задачей считал уничтожать казенное вино.
-- Я, -- говорил он, -- уничтожаю вредные спиртные напитки не на словах, а на деле, так что на меня другие обижаться не могут, что кто-то напился или опился из моей доли. Если бы и все так поступали, мы бы весь алкоголь уничтожили. Чего там, по стакану на день на всех бы не достало! Я самый борец алкогольный.
Когда не стало водки, этот самый Дешевый Петр, раньше пропивавший задатками вперед весь свой заработок, вдруг появился в нашей деревне одетым, обутым и причесанным.
-- Я, -- говорит, -- не дорожу этой хорошей снарядой, -- говорил он мне, стыдясь своего хорошего костюма, -- но ничего не поделаешь, некуда стало деньги помимо девать: в кармане носить -- потеряешь; взаймы давать -- не отдадут; политуру пить, денатурат -- ослепнуть можно. Да и не понравилась мне эта гадость, вот и пришлось одежду покупать.
Он так привык быть босяком, что стеснялся всегда своего нового приличия и чувствовал себя виноватым.
Даже мой сосед, Воронин, всю свою жизнь проживший из-за пьянства в большой нужде, даже и он преобразился за это время и стал ходить умытым и причесанным.
-- Попробовал, -- говорил он мне по-соседски, -- пить политуру -- не понравилась, за сердце дюже хватает, сдохнуть можно, и отрыжка скверная после. Как-нибудь так жить надо.
И он действительно стал было немного жить лучше год-два, а потом революция, самогонка, "русская горькая", и он кончил, как и должен был кончить: пьяный замерз в поле, едучи от праздника, на зимнего Николу.
До этого времени было такое понятие в деревне, что без водки никак нельзя справить похорон, крестин, а уже в особенности свадьбы. А как ее закрыли, и, поверьте, это выдохлось. Один за одним привыкали к трезвым праздникам и угощениям, и водку заменяли конфетами, орехами, арбузами и обилием мясных блюд. Конечно, не всем это нравилось, и любители до пьяных праздников переставали ходить на них к родным.
328
-- Ну что мне там делать, -- говорил пожилой крестьянин, Антон Гуляев, -- сиди, как дурак, и делать нечего. Тверезому и песни петь не к лицу. А так какой же праздник! Посидишь-посидишь, похлопаешь глазами, да скорее домой.
Но такие любители быстро сходили со сцены, и, если бы дальнейшая послевоенная жизнь не приняла таких уродливых форм и рыночных отношений, которые снова потребовали нестерпимого желания забыться в вине (а не прежнего праздничного веселья) и вызвали чуть не повальное стремление к самогоноварению, -- жизнь народная очень скоро изменилась бы к лучшему, не стало бы по деревням прежних бедняков-пьяниц. Но этому возможному и близкому крестьянскому счастью кто-то позавидовал, и на его дороге стали темные и враждебные ему силы и снова повергли нашу жизнь в темные и туманные потемки борьбы за кусок хлеба и в бурное пьяное море.
ГЛАВА 72. ПЕРЕД РЕВОЛЮЦИЕЙ
К концу 1916 г. стали приходить зловещие слухи о так называемой деморализации солдатского духа на фронтах; о все больших и больших замешательствах в отдельных частях войск и даже открытых неповиновениях, что и еще больше вносило уныния в деревне и поселяло недоверие к благим результатам войны. Проклинали Вильгельма. Во Франции на Марне, под Верденом, на Рейне происходили жестокие бои, дававшие отпор немцу, наш же фронт все откатывался дальше. Наши армии очистили Польшу, Литву, ушли из Эстонии и Финляндии. Говорили, что нашим изменяют немецкие генералы, даже сама царица Александра, которая подпала под власть Распутина и сгруппировала вокруг себя особую придворную партию, стоявшую за немедленный мир с немцами. Офицеры и солдаты совсем вяло и неохотно оборонялись от немца. И даже вступление Америки в наш союз против немца не принесло в деревне никакого воодушевления. Расходы на войну все увеличивались, а к развязке дело не шло. Не хватало, кроме снарядов, и хлеба. Не помогла и мобилизация частной промышленности и организация Земского и Городского союза, в котором укрылся от войны так называемый третий элемент мелкой интеллигенции и городских служащих.