— А что такое? — спросил я.
— Да вот дал народу покормиться, и господам, и купцам. Смотри-ка, что хлыст на Моховой затевает. Всем есть надо.
Сказано было не ироническим тоном, а искренне. Царю-де жалко стало, так представлялось в его уме: каменщики без работы, подрядчики без дел, чиновники без взяток. Что бы такое сделать, чтоб их покормить?
Много ли Москва вообще переменилась против тогдашнего? Не очень. Вывесок прибавилось, барские хоромы превратились в торговые, частию в учебные и благотворительные заведения, колонны отбиты кое-где, ворота закладены и заменены подъездными; поделаны вообще подъезды с улицы, что было на редкость; прямо ход с улицы бывал только в магазины и лавки. Но и магазинов почти не было, то есть торговли в теплых помещениях. Да еще Москва приподнялась на этаж; но эта прибавка роста началась уже в очень позднее время, примерно с 1871 года, когда один за другим начали воздвигаться новые дома, а старые надстраиваться; толчок дало учреждение Кредитного общества; а до того времени Москва была по преимуществу двухэтажная. Трехэтажные дома были наперечет. Довольно того, что дом Шипова на Лубянке считался самым большим зданием в Москве после разных казенных.
Более перемен последовало в нравственной физиономии города, и одна из них особенно замечательна, хотя повторилась, вероятно, в других городах и во всей России: в сороковых годах не было женщин на улицах. Кухарка или швея, лавочница и горничная, не считая приезжих крестьянок: вот единственный женский персонал, дерзавший показываться на улице, тем более на бульваре, без провожатых. С удивлением русский человек читал об английских, в особенности американских, нравах, где леди совершают даже путешествия в одиночку. Такая вольность казалась почти невероятною, и для России никогда невозможною. Железные дороги и женские гимназии, в дополнение к упразднению крепостного права, совершили казавшееся невероятным, и теперь никого не удивляет появление дам и девиц, отнюдь не принадлежавших к «этим дамам», на улицах и бульварах. Женщины появляются теперь даже в ресторанах и трактирах, здесь пока еще в сопровождении, но дайте срок: по прошлому судя, свободу и тут завоюет женский пол.
В Коломне Е.И. Мещанинова еще разъезжала на четверне, но в Москве, к сороковым годам, обычай езды цугом начал исчезать, хотя лежачих рессор еще не появлялось и крепостное право было в полной силе. Три помянутые обстоятельства между собой связаны. Помимо юридических привилегий езда цугом условливалась: 1) лишним количеством прислуги, 2) отсутствием удобных дорог, 3) тяжестью экипажей. Карету-дом на высоких рессорах с трудом тащила пара лошадей даже по исправной мостовой, а при ухабах и рытвинах лишняя сила и тем более необходима. Лошадей держать ничего не стоит, людей некуда девать, и вот разъезжают тяжелые экипажи четверней с двумя лакеями на запятках и с форейтором на первой паре. В прежние времена, которых я не застал, скакали еще вершники впереди, опять не столько ради важности, а ввиду невозможных мостовых. Старик-извозчик повествовал мне, что на теперешней Большой Садовой мостовая в начале столетия была деревянная и весной иногда бревна торчали почти стоиком; при такой дороге без передового вершника, понятно, пускаться в путь бывало не безопасно. Привилегия дозволяла превосходительным ездить и на шестерне, но кроме митрополита и женихов с невестами никто же этим не пользовался. Отмена шестерни была показателем улучшения путей, как и отсутствие особых лакеев на боковых подножках: последнее условливалось грязью, через которую приходилось переносить господ на руках. Но есть уже какие-никакие мостовые; опасность утонуть в грязи по выходе из кареты миновалась, и миновалась надобность в боковых лакеях и в лишней паре лошадей.
Вместо стоящих на запятках начали сперва появляться сидящие; экипажи стали делаться с лакейским местом, и нововведение производило на первое время соблазн. Прохожие останавливались и, разговаривая между собою, покачивали головой на баловство. Но баловство пошло потом далее; задние места отменены; лакеям предоставили место на передке рядом с кучером, как и теперь продолжается. Что сказал бы человек двадцатых, десятых годов, видя эту «республику»? В присутствии господ лакей не только сидит, но сидит к ним задом!