— «Ладно, — сказал он, завертывая покупку в грязную бумагу». Где это сказано?
Собеседник большею частию угадывал, откуда взято место, и предлагал свой вопрос в виде цитаты из другой повести или романа.
Особенно тоскливо тянулись Масленица и Светлая неделя. Чтобы девать время, я отправлялся бродить по Москве и наблюдать веселящихся по улицам и под Новинским. Полагаю, с тех пор идет, что целодневные звоны производят на меня крайне удручающее впечатление всегда. «У всякого есть радость, есть забвение себя, — думал я, шагая по улицам. — Ну, чему они рады? Как это досадно!»
Под Новинским раз я сделал наблюдение над процессом кражи, оказавшейся для виновника забавно неудачною, а для потерпевшего — неприятною не в смысле потери имущества. Уже раз двадцать, может быть, прошагал я от Кудрина до Смоленского и назад: та же глазеющая толпа, те же экипажи с публикой малоинтересною, те же паяцы. Поворачиваю для разнообразия на заднюю сторону гулянья; она пуста совершенно, только извозчики жмутся кое-где у тротуаров, и некоторые из любознательных мастеровых и крестьян уткнули носы в стены балаганов в усилии увидеть что-нибудь. Внимание напряжено, и карманник этим воспользовался. Вижу: около крестьянина в полушубке, приставившего глаза к щели балагана, поместилась чуйка и осторожно вытаскивает торчавший из кармана у крестьянина ремешок. Медленно тянул кажущийся мастеровой, тоже смотря, по-видимому, в щель. Довольно долго продолжавшаяся операция завлекла меня. Тащил, тащил и наконец вытащил. Добыча оказалась не кошельком, как воображал, вероятно, жулик, а только длинным ремнем.
— Ах, ты!.. — вскрикнул вор в негодовании, стегая мужика вытащенным ремнем. — Таскаешь такую дрянь!
Оглянулся мужичок; оглянулись и прочие участники контрабандного зрелища чрез щелку. Хохот, остроты; участие приняли и извозчики, жавшиеся у тротуаров, и предметом шуток были оба равномерно, и жертва и виновник проступка. А жулик остался тут же, лишь несколько переместившись.
— Не выудил! Поди, попытай еще, — говорили ему вслед добродушно.
Товарищей в первые годы, да и во весь семинарский курс, не было таких, которых бы я навещал; да и разъезжались, к кому бы еще мог зайти. Но в числе спутников по дороге из семинарии был сын дьякона с Воздвиженья-на-Овражках. Я был уже в Философском классе, он — в Риторическом. Он вышел первым из училища. Это обстоятельство меня к нему потянуло. Я ожидал в нем найти подобие и часть себя, заговаривал с ним дорогой, а раз, именно во время Масленицы, зашел к нему. Он был единственный сын у отца-вдовца. Я надеялся встретить однозвучную мне тоску, ум, томящийся уединением и бездействием. Я нашел юношу более хозяином, нежели любознательным учеником. Он разливал чай и вообще носил на себе прозаический вид хозяйки, немного возвышающейся над кухаркой. Мертвый разговор, а после чая, так как я оказался третьим, мне предложено играть в горку. Я отозвался незнанием. Меня обучили и тем легче убедили, что игра была не на деньги. Иль нет, на деньги, только на особенные. Папаша-дьякон достал из шкафа мешочек, весь наполненный полушками старого чекана, но не изношенными, разделил между нами поровну, и началась игра. По окончании игры поужинали, и я вышел разочарованный, очень благодарный за гостеприимство, но вынесший хуже, нежели пустоту, какое-то засорение в голове. Я бежал от уединения, не зная чем избавить себя от поедающей меня внутренней работы логических ли построений или фантастических сооружений, а нашел убивание времени, после чего голова не освежалась, а тяжелела. Придешь к Лаврову; там по крайней мере у отца его, дьячка, вытеребишь об его молодости. Он родом из барского села, и барином у них был сочинитель. Слово «сочинитель» произносилось с почтением, и из рассказов видно, что и тогда, когда «сочинитель» здравствовал, он пользовался почтением от окружающих за свое сочинительство.
«Кто же это такой? — думал я. — Не Державин ли? Уж не Карамзин ли?» Из рассказов оказалось, что это был Николев. Николев! Я до того времени о нем и не слыхал, а на дьячке Егоре сохранилось обаяние, и он с видом почти благоговения перечислял мне творения этого совершенно забытого теперь писателя, не пользовавшегося особенною славой, кажется, и в свое время. Какая противоположность с одним офицером, с которым я познакомился лет чрез десяток, родственником по жене! Познакомившись, я полюбопытствовал знать о его службе: заставный офицер; а прежде где служил? Он перечислял полки и корпуса и затруднялся припомнить фамилию главнокомандующего, при котором начал службу.