Я вышел первым из вагона и увидел на отдаленном конце платформы какого-то офицера, вероятно, из штаба Рузского, спешно направлявшегося в нашу сторону. Он увидел нашу группу и сейчас же повернул обратно.
– Что же вы теперь думаете делать? С каким поручением приехали? На что надеетесь? – спросил я, волнуясь, шедшего рядом со мной Шульгина.
Он с какою-то смутившею меня не то неопределенностью, не то безнадежностью от собственного бессилия и как-то тоскливо сказал:
– Знаете, мы надеемся только на то, что, быть может, государь нам поможет.
– В чем поможет?! – вырвалось у меня, но получить ответа я не успел: мы уже стояли на площадке вагона-столовой, а Гучков и Шульгин уже нервно снимали свои шубы. Их сейчас же провел скороход в салон, где назначен был прием и где находился уже граф Фредерикс.
Бедный старик, волнуясь за свою семью, спросил, здороваясь, у Гучкова: «Что делается в Петрограде?», и тот «успокоил» его самым жестоким образом:
– В Петрограде стало спокойнее, граф, но ваш дом на Почтамтской совершенно разгромлен, а что сталось с вашей семьей – нам неизвестно.
Вместе с графом Фредериксом в салоне находился и генерал Нарышкин, которому как начальнику военно-походной канцелярии было поручено присутствовать при приеме и записывать все происходящее во избежание могущих последовать потом разных выдумок и неточностей.
Я помню, что Кира Нарышкин еще ранее, до приезда депутатов, предложил и мне разделить с ним эту обязанность, но мысль присутствовать при таком приеме лишь молчаливым свидетелем показалась мне почему-то настолько невыносимой, что я тогда резко отказался от этого предложения.
Теперь я об этом отказе очень сожалею, хотя и убежден, что вряд ли имел тогда возможность вмешаться в те решающие судьбу Родины переговоры. Вся тогдашняя, навязанная обстановка исключала невольно эту возможность.
Знаю только, что попытка такого решительного вмешательства была не только необходима, но и являлась прямым долгом каждого из нас, даже самого младшего из ближайшей свиты императора[4].
В коридоре вагона императора, куда я прошел, я встретил генерала Воейкова. Он доложил Его Величеству о прибытии депутатов, и через некоторое время государь в кавказской казачьей форме, спокойный и ровный, прошел своей обычной неторопливой походкой в соседний вагон, и двери вагона закрылись.
Я оставался несколько минут в коридоре у кабинета государя, разговаривая с Воейковым и пришедшими туда же Валей Долгоруковым, графом Граббе и герцогом Лейхтенбергским, делясь с ними впечатлениями о моем мимолетном общении с «депутатами».
Как вспоминаю, и тогда еще я не терял надежды на лучший исход.
Слова монархиста Шульгина, что они «надеются на помощь государя», я толковал по-своему, в том смысле, как мне этого хотелось, и даже чувствовал известную признательность к нему за это «обращение его лишь к одной помощи Его Величества».
Во время разговора мы увидели Рузского, торопливо подымавшегося с платформы по приставной лестнице на входную площадку салона. Я подошел к нему, чтобы узнать, чем вызван его приход.
Рузский был очень раздражен и, предупреждая мой вопрос, с нервной резкостью, обращаясь в пространство, начал совершенно «по-начальнически» кому-то выговаривать:
– Всегда будет путаница, когда не исполняют приказаний! Ведь было ясно сказано направить депутатов раньше ко мне. Отчего этого не сделали? Вечно не слушаются!..
Я хотел его предупредить и, кажется, даже предупредил, что Его Величество сейчас находится в салоне и занят приемом, но Рузский, скинув пальто, решительно сам открыл дверь и вошел в салон.
Его раздражение доставило нам мимолетное удовольствие, но и вызвало тяжкие опасения о том, что начало совершаться за этими дверьми… Мне стало не по себе. Я ушел в свое отделение и с каким-то тупым безразличием прилег на диван[5].
Не помню когда, но, кажется, очень скоро, минут через 15, не более, ко мне в купе заглянул Кира Нарышкин, озабоченно проходивший к себе.
Я так и бросился к нему.
– Ну что? Уже кончилось? Что решено? Что они говорят? – с замирающим сердцем спрашивал я его.
– Говорит один только Гучков… Все то же, что и Рузский, – ответил мне Нарышкин. – Он говорит, что, кроме отречения, нет другого выхода, и государь уже сказал им, что он и сам это решил еще до них; теперь они сомневаются, вправе ли государь передать престол Михаилу Александровичу, минуя наследника, и спрашивают для справки основные законы; пойдем, помоги мне их отыскать и в них разобраться, хотя вряд ли они взяты у нас с собою в вагон; в них ведь никогда не было надобности в путешествиях…
4
В этом отношении со стороны нас, ближайшей свиты государя, была упущена еще одна, быть может, еще более благоприятная возможность: мы слишком быстро доложили государю о прибытии депутатов. В нашем угнетенном состоянии мы не додумались предварительно провести их в наш вагон, где мы могли бы не только проверить их полномочия, но и указать на всю преступность, ужас и недомыслие их домогательств. Если с Гучковым не стоило, конечно, и говорить, то на историческую образованность, патриотизм, откровенность и монархизм Шульгина можно было еще сильно надеяться. Но кто мог думать, что депутаты окажутся самозванцами, не имеющими ни от кого полномочий.
5
В напечатанных в «Архиве Русской Революции» за 1928 г., т. XIX, своих воспоминаниях генер. Данилов излагает этот неожиданный приход генерала Рузского уже иначе и, вероятно, по полному запамятованию и спутыванию, совершенно не верно. Он говорит об этом так: «Около 10 часов утра 2 марта прибыл поезд с депутатами… Я увидел, что впереди двигавшейся к царскому поезду (а не к вагону главнокомандующего) группы шел дежурный флигель-адъютант, кажется, полковник Мордвинов или герцог Лейхтенбергский. Я вернулся в наш вагон и сказал об этом Рузскому.
– Ну что же, – сказал Рузский, – у нас нет никаких тайных соображений, чтобы изменить сверху намеченный порядок встречи. Теперь же подождем здесь, пока за нами не пришлют.
Через некоторое время мы – не помню теперь через кого – получили приглашение государя прийти к нему в вагон. В прихожей вагона висели пальто. «Они уже там», – мелькнуло у меня в мозгу. В хорошо мне знакомом зеленоватом салоне за небольшим четырехугольным столиком сидели с одной стороны государь, а по другую сторону, лицом ко входу, А. И. Гучков и Шульгин. Тут же, если не ошибаюсь, сидел или стоял, точно призрак в тумане, 78-летний старик гр. Фредерикс. Генерал
Рузский и я при входе молча поклонились. Главнокомандующий присел у стола, а я поместился поодаль, на угловом диване…»
Как уже совершенно точно и подробно изложено выше в моих записках, приход генерала Рузского в те часы являлся для нас и в особенности для меня – дежурного флигель-адъютанта – совершенно неожиданным, так как ни ему, ни генералу Данилову никакого и ни через кого приглашения от государя не последовало, да и последовать не могло, ибо все старания у нас были направлены к тому, чтобы не дать возможности генералу Рузскому сговориться заранее с депутатами и совместно с ними настаивать на необходимости отречения. Я также твердо помню, что генерал Рузский появился в императорском поезде один, без генерала Данилова, который во время главных переговоров государя с Гучковым и Шульгиным поэтому в салоне-вагоне и не присутствовал. Да и по подробному рассказу нам генерала Нарышкина, находившегося при этом свидании и записывавшего по долгу службы все его подробности, генерал Данилов появился там лишь в самом конце, после небольшого перерыва, вызванный для каких-то служебных надобностей самим генералом Рузским. Неверен также рассказ генерала Данилова и о телеграммах об отречении, переданных государем Рузскому в Эй часа дня 2 марта. «Было около 4 часов дня, – пишет он в своих воспоминаниях, – когда мы выходили из вагона государя (после отречения в присутствии Э генералов); тут нам подали телеграмму о приезде Гучкова и Шульгина. Под влиянием соображений, которые могут изменить к лучшему положение, в столице генерал Рузский вернулся в вагон к государю и просил задержать отправку по назначению заготовленных телеграмм об отречении. Государь это одобрил…»
Быть может, такое намерение и было первоначально сказано Рузским Данилову, но затем вскоре почему-либо было изменено. Как я уже сказал в моих записках, благодаря лишь просьбе своей ближайшей свиты, а не генерала Рузского, государь потребовал от ген. Рузского задержания своих телеграмм до приезда Гучкова и Шульгина. Отправлявшийся с этою целью вскоре после 4 часов дня на штабной телеграф начальник нашей военно-походной канцелярии ген. Нарышкин, вернувшись оттуда, сообщил нам, что одна телеграмма (кажется, на имя Родзянко) начала уже передаваться по аппарату, но начальник телеграфа обещал ему попытаться ее задержать, а другую, в Ставку, и совсем не отправлять, а также и то, что ген. Рузский подлинников телеграмм ему, Нарышкину, все же не отдал, а сам пошел к государю, чтобы просить удержать эти телеграммы у себя до приезда депутатов. Почти то же самое – за исключением посещения штабного телеграфа – повторилось и во второй раз, когда Нарышкин после разговора государя с графом Фредериксом отправился около 6 часов вечера к генералу Рузскому за этими же самыми телеграммами. Конечно, все это мелочи, быть может, и характерные, но не меняющие сущности главного события. Все же сам генерал Данилов «считает необходимым в интересах исторической точности останавливать внимание своего читателя» на таких известных ему подробностях. Поэтому и мне, лишь в целях исторической истины, приходится внести эти поправки в рассказ начальника штаба Северного фронта, за которые он, надеюсь, на меня не посетует: память всякого человека, находившегося притом в нервном состоянии, может порою легко ему изменять.