— Тебе бы пойти и извиниться перед дорогим господином советником.
— Но он же хочет помешать вам, — сказал Носатик, становясь цвета маринованной капусты.
— Ну и что? — сказал я строго. — А если ему не нравятся мои картины? А хорошо, по-твоему, писать картины, которые кому-то не нравятся? Да еще такую громадину — хочешь не хочешь, а смотри! Безобразие, да и только! Все равно, как если бы я вылез на середину улицы и стал поносить его жилет или манеры, хаять его нос или смеяться над физиономией. Каждый вправе защищать свой жилет. Это и есть свобода. Так что прекрати шипеть, Носатик, и даже не пытайся внушать мне крамольные мысли, или, клянусь жизнью, я не позволю тебе работать со мной.
Эта угроза возымела действие. А с муниципалитетом я знал, как управиться. В таких случаях надо уповать на господ. Ибо никто как они. Я черкнул профессору записочку, сообщив, что я собираюсь употребить весь мой престиж, и забыл о муниципалитете. И нисколько не расстроился. И работа тоже не приостановилась. Но другой удар оказался посерьезнее. От него нельзя было так просто отмахнуться. Начались волнения среди рабочих, и не без основания. Как только плотник стал наколачивать рейки, ему на голову полетели кирпичи, большая балка, отделившись от стены, повисла в воздухе, с крыши загремела черепица, а в северной стене образовалась двухдюймовая трещина.
Рабочие прекратили работу и заявили об уходе, поскольку их жизнь подвергалась опасности. И Носатик снова стал меня точить: нельзя начинать картину, пока не поставят его знаменитые леса.
Но в этот критический момент я вспомнил Нельсона. Я приставил свернутую в трубку бумагу — только не к черной повязке на глазу, а к носу — и сказал:
— Не вижу никакой трещины. А насчет опасности, так неужели вы думаете, что для картины, о которой я мечтал всю свою жизнь, я выбрал бы здание, которое вот-вот рухнет?
И пока рабочие обсуждали последний довод, я пошел к Джорксу и сказал:
— Говорят, здание может рухнуть, и, по-моему, это вполне возможно. Ну так как? Я за то, чтобы продолжать.
— Я тоже, — сказал Джоркс, румяный паренек с большим ртом и коротким носом. — Я тут придумал, как укрепить еще дюжину лампочек посередине. Правда, придется повозиться.
— Придется, — сказал я. — Придется, может, и шею себе свернуть.
— Запросто, — сказал Джоркс, подымая глаза к потолку. — Здесь все насквозь прогнило.
— Что я и говорю, — сказал я. — Стоит ли бить тревогу из-за нескольких штук кирпича, когда вся крыша держится на пыли, прилипшей к паутине.
— Не беспокойтесь. Проводку я сделаю, — сказал Джоркс. — Я уже все обмозговал.
— Валяй, — сказал я. — И не давай им тебе мешать.
В итоге рабочие подперли стены и продолжили работы.
— Не стоило бы нам рисковать, мистер, — сказали они. — Эта часовня — сущая западня. Ну да ради доброго дела...
— Ради искусства, — сказал я.
— Нет, сэр. Но мы слышали, у вас контры с муниципалитетом.
— Муниципалитет приказал мне убираться.
— То-то и есть, сэр. Вот нам вроде как и неохота брать сторону муниципалитета против вас, сэр.
И они остались на всю ночь. Англичане до мозга костей.
Назавтра доски были прибиты, щель зашпаклевана, а крыша укреплена еще несколькими метрами провода. Конечно, какая-то мелочь продолжала сыпаться нам на головы, и Носатик все еще нервничал.
— Она может в любую минуту рухнуть, — сказал он. — Что тогда будет с вашей картиной?
— Вот-вот, Носатик, я как раз собирался поговорить с тобой о картине. Понимаешь, к субботе надо перенести на стену шестьсот эскизов и несколько дюжин картонов.
— К с-с-с...
— Да, к субботе.
— Почему к с-с-с...?
— Потому что нельзя терять ни минуты. Особенно если эта чертова часовня разваливается, что весьма похоже на правду, поскольку из нее уже сыпятся кирпичи. И в первую очередь мне нужна дюжина хороших помощников. Хорошо бы пригласить девчонок из художественного класса политехнической школы.
— Но ведь здесь опасно, — сказал Носатик. — Их м-может у-убить.
— Думаю, именно поэтому работа придется им по душе, — сказал я. — Во-первых, опасно; во-вторых, грязно и по шею в краске.
— В-третьих, служение искусству.
— В переговорах с учениками художественного класса я не стал бы напирать на эту сторону. Лучше говорить об опасности, грязи и краске.
И точно: еще до вечера двадцать пять девчонок и четверо мальчишек — весь класс в полном составе — предложили нам свои услуги. Я выбрал двенадцать не слишком хорошеньких. Мое правило: хочешь иметь хороших работниц — бери средних. Хорошенькие, может, и покладистее, но ленивы, а дурнушки хоть и прилежны, но чересчур въедливы.