— Весна, — сказал Берт.
— Весна тут ни при чем, — сказал Альфред. — Кот-то кастрированный. Природа на него действует, что ли? Любит шлендать, как стемнеет.
— Кастрированный? — сказал Берт. — Что ж ты говоришь «он»?
— А я беднягу Снежка люблю.
— Ну, он не очень-то к тебе ластится.
— Не скажу, чтобы очень. С характером киска, можно сказать. Никогда не знаешь, что у нее там внутри сидит.
— Кошка, наверно, — сказал я. — Во всяком случае, мне так кажется.
Усатый, который уже долго исподтишка присматривался ко мне, теперь сделал над собой неимоверное усилие, такое, словно собрался пробить головой потолок, и сказал еле слышным голосом:
— Знаете, многие считают, что современное искусство — источник большинства наших бед.
— Они абсолютно правы, — сказал я. — Именно так. Источник.
И чуть было не разрыдался. Но в этот момент в бар вошел мистер Мозли и бросил на стойку полкроны. Лицо у него было красное, как красные чернила, сам же он был выдержан в новой цветовой гамме — в коричневой. Костюм коричневый — цвета старого эля. Золотисто-коричневый галстук — цвета светлого немецкого пива. Коричневые ботинки, сверкающие, как фарфоровые ручки от пивных кружек.
Носки — гиннес. На левый глаз надвинут новенький коричневый котелок — цвета портера.
При виде Мозли я приободрился. Люблю людей, которые не щадят себя ради блага общества.
— Добрый вечер, мистер Мозли, — сказал я.
Но он не обратил на меня никакого внимания. Не больше, чем кошка.
— Двадцать маленьких, Альфред, и, будьте добры, двойное виски для мистера Мозли, Коуки.
Но сам я думал уже о другом. Что это, соображал я, ботинки Мозли или Перечница? И вдруг передо мной возникли голубые глаза. Так и вперились в меня. Вот оно, подумал я. Вот чего не хватало моему киту. Светлое, светлое, серо-голубое пятно. Чтобы оттенить небо. Большое пятно. Но сколько с этим будет возни!
— Ваше здоровье, мистер Джимсон! Удачи! Всех благ! Исполнения желаний!
Два огромных глаза. Заостренные. В форме чижика. Широко открытые. Сколько придется попотеть! А если крыша хлопнется мне на черепушку...
— Будьте здоровы, — сказал Берт, — здоровы, здоровы!
— Всяческих вам благ, сэр.
— Благодарю вас, джентльмены и леди!
— Но вот чего я никак не пойму, — снова начал Берт, — в чем все-таки причина войны, то есть я хочу сказать, войн вообще.
— В борьбе, — сказал мистер Мозли.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.
— А в чем причина борьбы? — сказал Берт.
— В борьбе, — сказал Мозли.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.
— А я вот чего никак не пойму, — сказала девчонка с каплей вечности на носу, — это как заставить людей перестать бороться.
— Надо с ними бороться, — сказал мистер Мозли.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.
— Двадцать одну маленькую, — сказал я, — и еще раз двойную для мистера Мозли, мисс.
Но пиво стало безвкусным, как вода. А глаза не давали мне покоя. Да, сказал я себе, вижу, я вас вижу. Изгибы острые, как клинки. Правый глаз чуть вытянут влево, так что кончик почти касается правого края лица, как раз там, где облако. Или даже врезается в него, чтобы прорвать линию. Что-то вроде вмятины сбоку на шляпе. Нет, так, пожалуй, слишком замысловато. Кит должен быть душевным — честная молодая мамаша кит.
Что-то быстро скользнуло по моей штанине, и киска уже сидела передо мной. Как лэндсировский лев, только лапка поджата. Глаза полуприкрыты, сидит неподвижно, как мраморная. Глухой, кастрированный кот. Ему все нипочем. Даже не знает, чего его лишили. Единственный в мире кот-индивид. Всеобъемлющий кот.
Я постучал кружкой по столу, со всей почтительностью.
— Вас я больше не обслуживаю, — сказала Коуки. — Хватит с вас.
— Но сегодня мой день рождения.
— Вчера тоже был день рождения, и вы набрались через край. У вас, как я посмотрю, каждый день по рождению.
— Да, каждый день. Бывает и дважды в день. А все искусство.
— Искусство за многое в ответе, за многое, за многое, — сказал Берт.
— А оно не желает ни за что отвечать. Оно просто существует, и все тут.
— Существует? А зачем существует?
— Чтобы существовать.
Я взял кружку Зеленоносой и, пока та протирала очки, выпил ее пиво. Но оно сразу же улетучилось. Настроение у меня совсем упало. Проклятое «Сотворение» преследовало меня. Сделать глаза, написать мраморные горы. Пока не ускользнули. Но я же не младенец, меня не проведешь на пустышке. Уже пробовал. Я знаю, что получается, когда начинаешь что-то менять, — тьма новых задач. Работы и хлопот хоть отбавляй.