Я чуть из себя не вышел, слушая, как на бедного старого Хикки собак вешают, и вообще все, что они болтали. Ничего не зная ни об искусстве, ни о картинах, ни о Хикки, ни обо мне и, что хуже всего, и не желая знать. Я хотел было сказать этому типу, что я о нем думаю, и дважды пытался вправить им всем мозги и заставить их понять, что картина — это вам не мешок муки, которая то дорожает, то дешевеет на рынке, что купля-продажа картин — дело тонкое, и заниматься им должны знатоки, и чем их меньше, тем лучше. Нас с Хикки вполне хватило бы на один вечер.
Но когда я увидел, какие они все серьезные, как полны благоговения, даже полисмены стоят без фуражек, словно в церкви, я сказал себе: не дури, Галли, они делают все, что могут, и на большее они не способны. Они знают, что о справедливости здесь нет и речи, что такой штуки вообще не существует, но они должны делать свое дело — вертеть ручки от старой сосисочной машины; и правда, что сталось бы с миром, исчезни вдруг сосиски?!
Поэтому я промолчал. И в конце концов получил месяц вместо недели. Но для Планти это была великая победа. Она принесла ему громкую славу в районе Гринбэнк, и он долго купался в ее лучах. Настоящий британский герой. Что ему суд, что закон! Он им всем показал, где раки зимуют.
Мы свернули по набережной к востоку. Поднималась луна, словно кто-то зажег фонарик возле дальнего края крышки от блюда. Белый свет туманом сочился в синеву. Над головой небо было темное, как берлинская лазурь. Звезды сверкали, как фары. И медленно текла река цвета чугуна в чушках, словно поток застывающей лавы.
Этот свод пригодился бы мне, сказал я. Мне нравится, что от него откушен кусок, там, где поднимается луна. Словно темный собор, в котором освещена лишь одна ниша в притворе. Я бы предпочел более четкую линию горизонта. Возможно, получу ее, когда луна полностью задерет свой нос. И вокруг — ореол. Арка. Она даст масштаб и композицию всему небесному своду. Эх, сказал я, вот бы мне написать этот свод, эту небесную высоту, эту нетленную крышу, это небьющееся блюдо для горячих пирожков, тяжелое, как десница судьбы, надежное, как Английский банк, величественное, как начало начал. Первооснова всего сущего. Постучите по нему костяшками пальцев — и оно отзовется, как пустая репа.
— Э-ге-гей, — сказал Берт, — вы куда?
Устремив нос к небесам, я не заметил края тротуара. А когда Берт снова поднял меня на ноги, под фонарным столбом, под небесным сводом стоял, поджидая нас, маленький Планти, такой маленький и аккуратненький, что я невольно улыбнулся. Как мошка в черном янтаре.
Планти был в своем выходном синем костюме, в чистом воротничке на три номера больше, чем надо. Галстук-бабочка цвета электрик прикреплен запонкой. Котелок, брови и усы расчесаны в разные стороны.
— Добрый вечер, мистер Джимсон. Добрый вечер, друзья. — Глаза его выскакивали из орбит и снова туда прятались, как дети у двери в детскую перед елкой.
— Будет сегодня клуб? — сказал я.
— Да. У меня, — сказал Планти и попытался выпятить грудь. — Приедет профессор Понтинг. Профессор Понтинг из Америки.
— Профессор чего? Сортирных наук? — сказал Берт.
— Профессор — крупный специалист, — сказал Планти, засовывая палец за воротничок. Желая убедиться, хорошо ли сидит запонка.
— Специалист по чему?
— Он известен по всей Германии, — сказал Планти, трогая галстук, желая убедиться, там ли он еще. Планти нервничал. Это был для него большой день. В его клубе будет выступать профессор.
— Хороший вечерок, мистер Джимсон, — сказал он и быстро посмотрел вокруг, желая убедиться, действительно ли он так хорош.
— Куда уж лучше, — сказал Берт. — Не вечер, а красота. Сыровато немного.
Планти вздохнул, но посредине вздоха сдернул с головы котелок и свирепо взглянул на него, чтобы ворс не вздумал взъерошиться, пока не окончится вечер. Затем снова надел его и сказал: