От Мойки-реки до Фонтанки
по Крюковке прямо иди…
Сначала Голландскую арку
на Мойке оставь позади.
Потом постепенно увидишь
два мостика, сад и собор,
и тоненький крест колокольни,
и стройки дощатый забор;
мост Ново-Никольский — постройки
великих строительных лет,
и гнилостный запах нестойкий
бульвара и медленный свет…
Оборвем на минуту эти замечательные стихи и процитируем не менее замечательные и очень известные стихи Кушнера 1970 года:
Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки,
У стриженных лип на виду,
Глотая туманный и стойкий
Бензинный угар на ходу…
Всё тут было бы здорово, всё — правильно, будь стихи Буковской напечатаны или широко известны. Но они — не были.
Совсем другой смысл получали при этом и не раз звучавшие назидательные, к нам обращенные, слова Кушнера: о том, что печататься — не главное. Он, помнится, всё Мандельштама нам цитировал: «А Иисуса Христа — публиковали?». Но никто из нас не чувствовал себя мессией, и мы знали, что без читателя — не то что писать тяжело, а выжить трудно. У Мандельштама, когда он на Христа кивал, читатель был (но каким отчаяньем звучит его воронежское «Читателя, советчика, врача!»); у Кушнера в 1970-е — тоже, и какой еще! А мы задыхались.
Я долгое время убеждал себя, что у этой прогулки вдоль Мойки мог быть общий источник: прочли два поэта одну и ту же книгу — и пересказали ее по-своему. Мандельштам разрешил всем нам пересказывать прочитанное. Но тогда спросим: отчего в обоих случаях появился трехстопный амфибрахий? И эти две строки — «и гнилостный запах нестойкий» у Буковской, «Глотая туманный и стойкий» у Кушнера, — не слишком ли родственны? Несложен и механизм этого заимствования. Он, скорее всего, был таков: стихи Буковской были читаны при Кушнере или попались ему на глаза в списке, он их прочел и забыл, а потом — как свои. Мог при этом и Буковскую вспомнить, память у него прекрасная, но сказал себе: а кто она такая? Я-то поэт, а про нее еще неизвестно. Не слышать, не брать всерьез младших — весьма распространенное свойство среди пишущих. Виктор Соснора — тот прямо говорил, что после его поколения в русской поэзии ничего не произошло, и только-только не добавлял: и произойти не может.
Валера Скобло был моложе меня на год, но сложился раньше. Я на Кушнера, по большому счету, никак не повлиял, однако ж без пустякового заимствования не обошлось: муха, ползающая у меня по карте мира, ненароком переползла в стихи Кушнера. Говорить об этом не стоило бы, не случись некоторого последействия. Свои стихи с мухой Кушнер нам на читал — и сказал при всех, что либо эпиграф из меня возьмет (вероятно, с инициалами вместо фамилии, ведь я был никто и звать никак), либо посвящение поставит (тоже — обозначив меня инициалами). Этого не случилось. И вот — на конференции молодых писателей Северо-Запада в 1978 году Владимир Рецептер упрекнул меня в том, что муха моя — кушнеровская. Пришлось объяснять, что она ползет в противоположном направлении: от меня к Кушнеру. Мои стихи с мухой («Восседает Смердис на троне…») тоже к тому времени опубликованы не были.
К этому, впрочем, и сводится всё дурное, что я могу вспомнить о раннем Кушнере. Остальное, главное — было хорошим. Он оказался идеальным наставником: умным и тонким ценителем стихов, по части литературной невероятно образованным, а в своем отношении к нам — момент очень важный — сдержанным. Сухое пламя стихов, холодное пламя отношений — чего еще? Панибратство с младшими меня бы оттолкнуло.
Никто из нас не был слеп, все понимали, что мы сами получаем от Кушнера несравненно больше, чем он от нас. Получали — и в ходе обсуждения наших стихов, и через его стихи, и — это особенно важно — при обсуждении стихов больших поэтов прошлого. Этим (спасибо Кушнеру) отличалась от прочих тогдашних литературных студий; к назначенному дню мы готовились, перечитывали, а потом читали вместе и обсуждали классиков: Пушкина, Тютчева, Анненского, Блока, Заболоцкого, Ходасевича, Кузмина. Школа была потрясающая.
Говорил Кушнер спокойным, тихим голосом, но веско и (в ту пору) без самолюбования. Какой контраст с тогдашней богемой! Про Заболоцкого сказано, что у него внешность бухгалтера; то же можно было сказать и о Кушнере, и это — нравилось своею неожиданностью. Стереотипы вообще противны, любое их отрицание — глоток свежего воздуха. С чего это повелось, что поэту к лицу разнузданность? Вот уж точно: суеверие, въевшийся в сознание стереотип. На протяжении всей своей жизни я наблюдал людей, которые, не любя и не понимая стихов, исходили в своей оценке поэта только из стиля его поведения: буйствует — значит талантлив.
Учился я у Кушнера с жадностью, ловил каждое слово, но не всё брал на веру, кое-что вымерял своим аршином. Некоторые простые уроки и проверять было нечего. Например, такой: нельзя быть начальником поэзии (он при этом вспоминал Николая Тихонова); это и стыдно, и к творческому вырождению ведет. И такой: нельзя писать стихи за столом (как поздний Блок); за столом можно разве что править, а интонация должна прийти сама собою и стать событием до всякой работы над словом. Ко мне лично был обращен еще и такой урок-упрек: не следует писать слишком много, нельзя вычерпывать себя до дна, нужно дать колодезной влаге накапливаться.
Почти сразу всплыл на Ходасевич, имя, едва мне известное. Впервые услышал я его от Романова при нашем знакомстве, Романов же произносил его приглушенным шепотом, с гадливостью: эмигрант! В 1971 году я отправился в Публичку и переписал от руки , а затем отпечатал на машинке эту небольшую книжку. Не заучивая, знал ее наизусть. Еще за год до того стихи Ходасевича показались бы мне бездарными. В 1971 году — стали почти откровением.
Главный недостаток Кушнера как поэта я увидел сразу: глубокого звука, органа Боратынского или фортепьяно Мандельштама, — ему от природы не отпущено. Он сам понял это рано — и умудрился обратить недостаток в достоинство: научился компенсировать нехватку звука интонационной игрой, которую довел до совершенства. Далеко оставил в этом смысле позади Бродского, вообще не столь мастеровитого, шероховатого; да и всех современников. Завистники, признавая это, говорили: он — гонгорист, и т. п. Но, господа мои, попробуйте стать Гонгорой! Попробуйте остаться в сознании всего человечества на 300, на 400 лет…
Второй недостаток у всех на устах: излишняя привязанность Кушнера к сегодняшнему. Мне в его стихах всегда не хватало глубокой исторической ретроспективы.
Влияние Кушнера прослеживается в моей первой книге вместе с влиянием Пастернака. Влияние Житинского и Скобло, не столь явное, удержалось дольше.
Уже в 1971 году я догадался: Кушнер идет не от Пастернака, а от Мандельштама. Увидеть это в ту пору было не совсем просто. Я поделился своей догадкой с Житинским, и он немедленно согласился. До сих пор не знаю, поверил ли он моим доводам или сам уже знал это. Скорее — второе. Умен и наблюдателен был — чрезвычайно.