— Мне, — сказало чудовище, — не нравится это ваше стихотворение! — Сказало веско, с вызовом. О каком стихотворении шла речь, не помню.
— Не нравится — так снимите его, — ответил я. Чудовище рот открыло от изумления. Авторы обычно спорят, убеждают, горячатся, а мне было решительно всё равно — потому что предстоящая публикация, первая в моей жизни (на деле она вышла второй или третьей), казалась мне полетом на луну и обратно. Я в нее не верил — и уж конечно не хотел ничего обсуждать с человеком столь явно чужим; хотел от него отделаться поскорее. Два стихотворения вместо трех? Велика разница! Оставил я Кочурину несколько новых стихотворений — и он взял, а у меня мелькнуло: ведь это некорректно! Разве не из того нужно выбирать, что сдано к сроку, на общем основании, в порядке общего конкурса всех соискателей славы? Разве не поблажка это мне с его стороны? И что стоит за этой поблажкой? Только одно могло стоять: в его сознании я уже куда-то входил, во что-то прошел, был по умолчанию принят в круг тех, кто завтра вынырнет на поверхность. Дивная минута…
В , на Моховой, меня крайне неприветливо встретил желтый сухой немец Николай Леопольдович Браун (муж Марии Комисаровой; оба супруга числились поэтами, состояли в союзе писателей). Тут — я сразу понял — ходу не будет. В газете я угодил к другому немцу, Герману Гоппе, и он тоже меня отфутболил.
В , на Невском 3, вышло иначе. Там сидел в отделе поэзии насмерть перепуганный сталинскими репрессиями, но знавший лучшие времена старик Всеволод Рождественский, ученик Гумилева. Сперва я попал в руки его ассистента, сколько помню, Анатолия Александровича Аквилева (или, может быть, Игоря Леонидовича Михайлова, 1913–1994, лагерника, автора поэмы ; с ним у меня в начале 1980-х возникли на минуту вполне человеческие отношения). Ассистент (литконсультант?), посмотрев мою машинопись, сказал:
— Вам стоит дождаться Всеволода Александровича.
Явился Рождественский, древний, как Мафусаил, — и, не вступая со мною ни в какие разговоры, в самом деле что-то отобрал для журнала. Стихи появились в 1972 году: одно стихотворение, в подборке со стихами других начинающих. Я тотчас откликнулся на это событие шалостью:
В пятом номере
Напечатаны не вы.
Там печатают не вас:
Нас печатает -с.
Так была устроена тогдашняя действительность: антисемитизм подразумевался и поощрялся, но не был кодифицирован, оставался, так сказать, факультативным; тут многое от человека зависело и от места. В год моего абитуриентства, например, в 1963-м, на физфак евреев не брали, а на мат-мех и на физ-мех (в Политехническом) — брали. Рождественский, человек старой культуры, антисемитом не был.
В главном я оказался прав: система давала сбои. С 1972 года публикации пошли одна за другой. Самотеком, через почту, меня напечатали сперва алма-атинский (правда, тут было что-то вроде протекции; об этом скажу отдельно), потом минский (с фотографией, что шло уже дальше всякого вероятия), потом ташкентская , наконец, московский (журнал, впрочем, не литературный; и — под псевдонимом). В 1975 году публикации разом оборвались, всего их было девять, причем две — в Москве. Но и двух-трех появлений в «большой печати» было тогда достаточно для того, чтобы предложить издательству макет книги стихов; что я в 1972 году и сделал.
КОМИССИЯ ПО БОРЬБЕ С МОЛОДЫМИ
О моей второй московской публикации и о публикации в нужно сказать отдельно. При союзе писателей существовала комиссия по работе с молодыми авторами (мы говорили: по борьбе с молодыми авторами). Секретарем ее состояла Нина Николаевна Альтовская (1925–80), добрая женщина, как раз пополнившая ряды советских писателей. Помню ее слова о том, что она всю жизнь стремилась в союз писателей, получила, наконец, долгожданный членский билет — и никакой радости при этом не испытала.
— Я словно бы профсоюзный билет получила! — вздыхала она.
При комиссии в 1972 году возникла престранная группа молодых да ранних. Ее название ускользнуло из моей памяти, а смысл группы был тот, что эти молодые — вот-вот «войдут в литературу», издадут свои первые книги, а там, глядишь, и членами союза писателей сделаются.
Эфемериды типа этой группы по временам возникали при Шереметевском особняке на Шпалерной (она тогда называлась улицей Воинова). В одну из подобных групп в свое время был вовлечен и Бродский, говорят, разносивший — как член группы — избирательные повестки перед выборами на этом участке. Двумя главными учреждениями избирательного участка были Большой дом (КГБ) на Литейном и ленинградское отделение Союза советских писателей. Низший персонал этих контор отряжали на разнос повесток.
Противоборствующие силы сошлись на том, чтобы поставить поводырем новой группы Татьяну Григорьевну Гнедич (1907–76), знаменитую переводчицу Байрона. Гнедич любила молодых, включая публику, в печать не прорвавшуюся, а рискованная молодежь тянулась к ней. Гнедич прошла сталинские лагеря, была сурова и подчас резка. Свой перевод начала в тюрьме, по памяти (чем, главным образом, и прославилась). Не только Константин Кузьминский, но и Виктор Ширали (он в молодости ходил в непризнанных гениях) был своим в ее кругу. Гнедич устраивала и чистых, и нечистых. В сущности, все ленинградские «начинающие поэты» оказались на короткое время под ее крылом, но «работала» она вот с той самой инициативной группой, напоминавшей теневое правительство с распределенными портфелями: в группе за каждым были закреплены какие-то обязанности вроде связи со Смольным, с обкомом, где тоже была комиссия по борьбе с молодыми писателями, ее представлял некто Валя Борисов, на вид вполне приличный человек.
Не помню, какой портфель достался мне — ибо я, хотите верьте, а хотите проверьте, оказался ненадолго в этих стройных рядах. Не обкомовский портфель, уж это точно. Наверное, по связи с литературными объединениями или что-то в этом роде. Из других молодых и продвинутых помню в этой группе Житинского, Наташу Карпову, Олега Цакунова и Сашу Матюшкина-Герке, пародиста, который говорил о своей продукции: «Tовар у меня скоропортящийся». Все были старше меня (Цакунов — на целых десять лет). Доверие и симпатию вызвала у меня среди новых знакомых одна только Карпова. На всю жизнь я запомнил ее строки: