Пора об этом подумать
Если есть хоть часть правды в этом ужасном открытии, то русскому обществу следует подумать о нем серьезно. Что если в самом деле мы вместо умственного прогресса да идем назад, сами того не подозревая? Что если накануне всеобщей народной грамотности мы в то же время накануне интеллигентного банкротства? Что если нас ожидает та самая, насыщенная книжными внушениями спячка, в которую погружен Восток? Есть у нас множество благородных мечтателей, которые думают, что дайте народу грамотность - и прогресс обеспечен. Но китайцы, корейцы, даже наши среднеазиатские туземцы - все они поголовно грамотны - и далеко ли, спрашивается, они ушли со своею грамотностью? В корейских деревнях, как рассказывают, любимое занятие жителей - литературные споры, бесконечный разбор старинных текстов. Тем же литературным крохоборством, комментаторством, компиляцией отличается китайская, арабская, еврейская и вообще восточная образованность: она всем обильна, кроме хорошего вкуса и здравого смысла. Азиатская интеллигенция уже многие века как-то странно остановилась в своем развитии, захирела, и природный гений этих замечательных народов не в силах сбросить с себя злые чары. У индусов, китайцев, персов, арабов сохранились памятники, свидетельствующие о когда-то бывшей роскошной умственной свежести, о почти недосягаемом теперь парении мысли. У всех был золотой век и у всех сменился непостижимо печальным упадком. Отчего это? И не страшна ли уже одна мысль, что и нас может постичь та же участь?
Упадок просвещения, мне кажется, зависит от множества причин, и, между прочим, от все растущей населенности. Образованная жизнь завязывается обыкновенно в кругу аристократии, в касте жрецов или свободных граждан. Замкнутый богатый класс создает культуру ума и вкуса, как земледельцы создают огородную культуру. При падении аристократии совершается то же, что происходит при снятии огородной изгороди: дикая природа постепенно вытесняет культурную. Предоставленные самим себе, без крайне тщательного ухода, овощи и фрукты очень быстро возвращаются к первичному типу. Демократия, конечно жадно стремится к знанию, но с корыстной целью, и потому истинное просвещение ей несвойственно. Из народа, конечно, выходят великие люди, - но это прирожденные аристократы, и они в природе большая редкость. Подавляющее большинство народное не может - просто по недосугу выработать такую драгоценность, как умственный вкус, и по той же причине не в состоянии усвоить себе и чужого утонченного вкуса. Тут своего рода Мальтусов закон: просвещение никогда не может поспеть за населением. У нас ежегодно оканчивают свое образование едва ли более десяти тысяч человек, между тем в государстве каждый год нарождается от 11/2 до 2 миллионов душ. Если сейчас люди образованные составляют, скажем, одну сотую народной массы, то с каждым десятилетием этот процент уменьшается. Одна сотая постепенно тает до одной тысячной, одной миллионной и т.д. При замкнутой аристократии это не имело значения - народ мог размножаться сколько угодно, он не выходил из темноты. Просвещенное общество лежало на поверхности нации, как слой масла на воде. Теперь же все перемешалось; демократия поднимается до вершин общества и несет всюду свои вкусы. И ход жизни, и христианство требует равенства, но равенство понижает совершенство. Книгопечатание создает из умственной деятельности толпы общую атмосферу, где индивидуальная мысль гаснет. Свободная и творческая в кругу избранных, мысль подвергается жестокому рабству в толпе и на веки кристаллизуется в общенародные формы. Китай, мне кажется, был умственно задавлен чрезмерным ростом своего населения, которое, поднимаясь, затопило, наконец, свою интеллигенцию. Нам и всей Европе предстоит, может быть, та же часть, та же китайская неподвижность, если не будет найдено какое-нибудь средство, спасающее от общего гипноза. Китаизм в сущности есть не что иное, как торжество народности - все равно, монгольской или американской, потому что всякая демократия, как масса, по природе своей инертна. Умственное варварство совершенно совместимо с прогрессом техники, граммофонами и моторами, и сознание того, что мы идем к этому варварству, давно тревожит чуткие умы Европе. "La vulgarite prevaudra!" 9 - говорил Мишле, и упадок идеализма в Европе подтверждает это пророчество. С тех пор как свет стоит, все истинно изящное, утонченное, глубокое вырабатывается вне толпы, в тишине и замкнутости; только уединенные группы людей делаются культурными, и только обособленный народ принимает до глубин своих благородный облик. Новая эпоха раздробила всю межклеточную ткань общества, и теперь устанавливается общая огромная глухонемая жизнь толпы, внешне просвещенной, внутренно лишенной "вкуса и здравого смысла". Вот что вырисовывается во мгле будущего. Правда это или нет?
Начиная свою зимнюю, утомительную работу, наше образованное общество имеет повод подумать и о самом себе. Все ли благополучно в области самого драгоценного нашего интереса - умственного развития? Поддерживается ли на должной высоте именно та способность, которая выдвинула просвещенный класс к господству над народом и которая составляет единственное право на это господство? Так называемые интеллигентные профессии - служба, наука, искусство, литература могут выполняться и людьми высокого развития, и людьми почти совсем невежественными. В первом случае это будет горение яркое, орошающее жизнь народную потоками живого света, во втором - это будет тление, дымное и смрадное, которое к народной темноте прибавляет еще искусственный мрак. Университеты и профессора есть и на Востоке, они не спасают от одичания. Обществу нельзя успокаивать себя тем, что у нас есть по положению кое-какие ученые, кое-какие литераторы, посредственные чиновники... "Кое-что" в области умственной хуже, чем ничто. Полуистина есть всегда ошибка, полупросвещение есть всегда невежество, полуразвитие бессилие, которое непременно скажется на судьбе народной. Столь огромный, добрый и даровитый народ, каков наш, принося безмерные жертвы, чтобы содержать культуру, которой он так мало пользуется, - народ имеет право требовать от образованного круга, чтобы он был действительно образованным, чтобы благородство духа, вкус и здравый смысл поддерживались бы неизменно на той высоте, какая доказана, как возможная. Как столб света перед скинией в пустыне, умственная сила интеллигенции есть свет ведущий и затмение его есть народная опасность.
1905 год
БЛАГОДАРНОСТЬ
Январь 1905
"Змея ужалила орла". Ровно год, как Япония, не бросив рыцарского вызова, глубоко ранила нашу страну. Год мучительной боли, год судорог, тщетных подток расправить огромные крылья и могучие, когда-то, грозные Востоку когти...
В эту печальную годовщину прежде всего хочется принести глубокую благодарность, нашему погибшему флоту и бьющейся насмерть армии. Что делать, - пусть нет побед, пусть флот и армия не выходят из поражений, прямо неслыханных и нашей истории. Но они ли виноваты, страдальцы наши, которые шли с верою и честью отстаивать безнадежное дело? На них ли позор, раз они пали в борьбе неравной? Не за победы, которых нет, и не за мужество, еще раз признанное всем светом, - хочется поклониться армии за ее неисчислимые труды, за страдания, за кровь, пролитую без меры, за лютые увечья и раны, и наконец за нравственные ее муки, за горькую судьбу умирать, не побеждая...
Говорят, Япония беснуется от счастья и торжеству ее нет предела. Пусть так. Пусть к восторгам победы армия и флот Японии приложат почести своего народа и всемирную, отнятую у нас славу. Мы поклонимся своей побежденной армии за ее несчастье, которому тоже нет предела. Вынести на своих нервах человеческих же, не железных, - этот год войны, год ужасов, изнурения, надежд, непрерывного дыханья смерти, и в конце концов чувствовать, что все это напрасно... Знать, что на них в тоске смотрит вся Россия и в злорадстве весь враждебный мир... Знать, что на них глядит история и потомство, что победа России нужна смертельно, что победа так в сущности возможна и так естественна при наших народных силах, - знать все это и погибать...
Вспомним с глубокой болью и о тех, чья жизнь теперь не краше смерти, о тридцати тысячах пленных, которые чахнут от тоски и горя. "Встать! Шапки долой!" - поминутно кричит им японский капрал. Вы только вообразите себе, как эта огромная толпа русских людей смиренно подымается и обнажает головы. Входит член японского парламента, какой-нибудь адвокат, и, надменно вздернув плоский носик и оскалив зубы, обходит медленно наших мучеников. Нарочно тянет это удовольствие, как ликер через соломинку. Оборванные, грязные, изможденные, обросшие волосами, хворые от пережитых страданий, пленники глядят в землю и ждут, когда любопытный макака пощадит их, когда кончится пытка. Но членов парламента несколько сот, и каждый - особа. Поэтому, едва сели, снова крик: "Встать! Шапки долой!" И опять встают бедняки наши под страхом голода, тюрьмы и побоев. Едва сели, опять: "Встать! Шапки долой!" Кроме членов парламента есть члены государственного совета, министры, генералы, судьи и наконец просто граждане свободной страны. Корреспондент пишет, что этот оклик "Встать!", это наглое любование победителей своими пленными, это издевательство над их бедствием приводит наших в отчаяние. Лучше бы помереть в Порт-Артуре, говорят они. И хоть они знают, что родина не выручила их и ничем не может помочь, но если даже в душе-то своей они не почувствуют жалости своего отечества... За что же так уж казнить их?