— Белиберда, — резюмировал Николай Иванович, неожиданно для себя в рифму. — Игорь Северянин, — пробормотал он потом, без малейшего одобрения. Взглянул еще:
— Кириллов, — так же сухо констатировал Николай Иванович.
Больше он читать не стал. Задумчиво посмотрел на буквы «Е. О.» в вензеле, учел, что вагон этот — старших девочек, среди которых безмятежно спит, надо надеяться, и небезызвестная Е. О.
Николай Иванович выдрал первую страницу, адресованную ему, всё же остальное засунул обратно за скобу, чтобы Е. О. могла насладиться в полной мере. Он уже собирался возвратиться на крышу, а там и в свой вагон, но обнаружил, что вся дверь, и снизу и в зазорах, до верха убрана цветами... Цветы были прохладные и влажные. Самый большой букет перехватывала черная матросская ленточка, одна из двух ленточек, которые Ларька берег пуще глаза...
— Ну-ну, — пробормотал Николай Иванович, тщательно засовывая этот мокрый букет и, главное, ленточку так, чтоб они не вывалились. — И ты, Ручкин...
Когда он вернулся в свой вагон, там, конечно, никто не спал. При появлении Николая Ивановича все замолчали.
— Нашли? — с надеждой спросил Ростик, когда Николай Иванович вернулся из своего путешествия по составу.
— Говорите, что знаете, — потребовал Николай Иванович.
Все долго молчали, потом Гольцов не выдержал.
— Да на фронт они удрали, ей-богу, — хихикнул Володя. — Раньше дурачки в Америку бегали, ну а теперь — на фронт!
— На какой фронт? — удивился Николай Иванович. — Тут хоть месяц скачи, ни до какого фронта не доскачешь.
— Что я говорил! — обрадовался Ростик. — На что им тот фронт, тоже сказанул... Они ребята — гвоздики, что-нибудь стоящее придумали...
И он завистливо облизнулся. Но тут же охнул, потому что Канатьев слева, а Гусинский справа молча съездили его по шее.
— Значит, на фронт? — переспросил Николай Иванович и добавил, не дожидаясь ответа: — Они что же, давно сговорились?
— Ну да! Аркашка просто примазался... — с огорчением пробурчал Канатьев.
— А вы чего тут торчите? — хмуро спросил Николай Иванович Ларькиных друзей. — Вас когда провожать на ратные подвиги?
Гусинский смотрел мимо и явно не собирался отвечать, он был вообще молчалив. Канатьев обиженно объяснил:
— Ларька не велел. Слово с нас взял...
Постепенно они все-таки разговорились. Выяснилось, что Ларьке невыносима, нестерпима, оскорбительна была сама эта идея — увезти его из красного Питера в какие-то хлебные места... где он будет жевать, а мировую революцию станут делать другие!..
— Если бы не мать, он бы остался в Питере или, в крайнем случае, в Москве, — тихо объяснял Боб Канатьев. — Но из Москвы еще могли матери сообщить. А отсюда, он так считает, никакое письмо не дойдет. Ларька как встретит красных конников, сразу попросится в отряд. Его возьмут, он вон какой длинный и ловкий. И потом, он кого хочешь уговорит. Дадут ему боевого коня! И тогда...
— Молчи! — басом сказал Гусинский, и так гневно, с таким негодованием, что бедный Боб мгновенно притих.
Впрочем, дальнейший план Ларьки был теперь уже ясен. На добытом коне он обещал вернуться и взять с собой своих верных друзей...
Когда же в дворницкой взрослые заводили серьезные разговоры, никто не гнал ребят, и Ларька с чувством освобождения от каких-то никчемных запретов слушал, как разделывают на все корки Николашку, ничтожного царька, который расстрелял народ перед своим дворцом, народ, шедший к нему с надеждой и с иконами, а теперь позволяет проклятой немке-царице продавать Россию на войне, царишка, который только и знает, что сладко есть и спать, когда все дохнут от голода, кроме его лизоблюдов, и которого давно пора сковырнуть и гнать взашей.
Когда царю и правда дали по шее, ликовали, к удивлению Ларьки, не только в дворницкой, но и доме... Живущие в доме тоже нацепили красные банты, кричали «ура!» и «долой самодержавие!», и это было до того непонятно, горько, обидно, что в этот день кажущегося всеобщего объединения среди мальчишек дворницкой и дома было совершено необычное число драк.