#AU #L #V
— Шурх… — Так шуршит черная тугая лента, стягивающая запястье. — Шурх…
Этот звук, как древняя молитва, которую привыкаешь читать перед сном бесконечное количество раз. Этот ритуал, как служение Всевышнему, как приговор самой себе. Неумолимое «шурх», улетающее в высоту мрачных и готических сводов. Любуюсь на дело своих рук. Ну и кто сегодня бабочка? Распятый на игле мотылек?.. Делала бы это вечно. Шурх…
В темноте помещения, где практически сто тридцать лет спустя мне доводится находиться, вода все также нервно и размеренно по капле падает с потолка. Розовый цвет моего почти что невесомого платья отражается в полумраке такими же розовыми вспышками. Почему бы и не повторить тот момент? Только хищник — теперь жертва. А жертва стала хищником, воскрешенным из пламени анархии.
Волевая линия подбородка. Шурх. Я затягиваю крепко свои путы. Я, словно паук, что плетет паутину. С каждым уверенным движением она все крепче. Беззащитная шея. Сколько этих шей Он обескровил, сколько жизней оборвал, над сколькими надругался, а сам дышит незащищенностью. Маниаче, маниаче. Я смеюсь в лицо Его власти сегодня. Потому что этот вид одержимости не предполагает свободы для избранного хищницы, воскрешенной из пламени анархии. Выступающий кадык. Нервное сглатывание. Полуприкасаюсь к нему переносицей и снова возношусь к линии подбородка без отрыва, с фанатичным огнем в позвоночнике, выжигающим незримый узор на ребрах. Как можно быть таким… Чтобы хотелось сдаться на Его волю и пропасть. Каждый миллиметр Его тела лихорадочно притягивает и сводит с ума. Ты не будешь ничьим другим. Я не стану тобой делиться. Ты лишил меня всего, что мне было дорого, на этом самом алтаре более ста тридцати лет назад. А я сегодня возвращаю долг.
— Ты кусаешь нижнюю губу. — Со злорадным смехом замечает Он, пока в Его пронзительных черных глазах пляшут демоны всей моей жизни. — Совсем не в силах держать себя в руках?.. Огненное марево застилает рассудок? Что ты будешь делать с этим?.. Не только я, а все вокруг замечают, насколько ты сдвинута.
— Я бы не стала противоречить связавшему по рукам и ногам. — Мрачно усмехаюсь я, проводя лезвием кинжала вдоль своего высунутого языка. — Я буду творить анархию.
Одно неуловимое движение — облизать пересохшие губы, и вот уже весь мой рот — застывшая кровавая маска. Я чувствую приторный вкус металла на губах. Сталь закаляется огнем. Металл желает огня и схватки. А я желаю этого мрачного маньяка без остатка. Наклоняюсь, впиваясь в его рот алчным поцелуем, сводя ноги на Его бедрах. Вкус моей крови на Его губах и на языке рождает приторно-тошное вожделение и в Нем самом. Предсказуемо, но мне нет дела до деталей. Позвоночник выгибается от боли и упоенного счастья. Вернувшись сюда столько лет спустя, я связываю Его и владею Им на том алтаре, где Он впервые аморально завладел мной, даже платье не меняю с того дня. Еще один приторный до тошноты обоюдный чувственный порог — это наша ценой в тринадцать реальных лет испорченная история о любви. В которой я, в чаде и копоти догорающих костров любви всего мира, горю желанием владеть каждым миллиметром Его тела и прикасаться, когда захочу. И этот голод неутолим. Мне никогда не будет достаточно этой черной фигуры в плаще, черных прямых волос, забранных в заколку, кривой усмешки. И черных сапог, оных я желаю лобызать коленопреклоненно. Мое внутреннее чудовище изнывает от огня, ударяющего попеременно по всем органам чувств, и я восхожу к высшей степени фантазма — фантасмагорического безумия, порожденного конвульсией разверзнутой души…
***
— Срочно вернись в себя. Это недопустимо. — Алтарь исчезает, свет загорается и снова меркнет, а проектор небольшого паба отражает на полотне, прикрепленном к стене, Его образ. Комок в моем горле душит и мешает сглотнуть, позвоночник горит огнем, а противовоспалительная таблетка «Аспирина» уже упала в чай и шипит, словно сера в реакции с перекисью водорода. Мягкий и бархатный голос в голове баюкает своим серебристым баритоном. Я знаю только, что хочу вечно целовать Его колени, а Он тихо шепчет на ухо о том, какая это боль — вожделеть сокровенного, предлагает представить свои тяжелые руки, блуждающим огоньком ползающие по моему телу, камнем ложащиеся на груди, доводящие до экстаза поддразниванием пальцами с внутренней стороны бедер. Это уже не возбуждение. Это воспаленный припадок эпилепсии. Дышать трудно, в солнечном сплетении появляется невыносимая тяжесть, и, кажется, что если удастся сделать вдох — умрешь на месте. От счастья. Или от ужаса при мысли о том, что со мной сделали эти тринадцать лет поклонения. И что сделает будущая жизнь. Но я не желаю, чтобы голос исчез. Он терзает мой рассудок своими не в меру грязными намеками, а я до конвульсии всего тела их впитываю. Только не молчи. Не прекращай свое наркотическое на меня воздействие. Я, как мне кажется, однажды умру, если проживу день без передозировки тебя, без интоксикации тобой. Аморе… Владислав…